Читаем без скачивания Подробности мелких чувств (авторский сборник) - Галина Щербакова

Первое, что увидела Александра Петровна, выйдя из кинотеатра, был синий нарост почтового ящика. И все сразу мгновенно вспомнилось, начиная от письма Рае Беленькой и кончая этим, конечно же, не случайным заявлением дочери о том, в сущности, что все мы — сволочи-кровопролитчики.

Все вопросы вновь открылись — донос не донос, инфаркт не инфаркт? Все могло у нее быть — у Александры Петровны, все. И полезла в голову предыстория ее истории. Эпоха до ее эры.

…А мамочка и папочка уснули вечерком… И был это январь тридцать седьмого года. Они тогда (по семейной легенде) отдыхали в санатории для партактива. Мамочка очень гордилась этим моментом своей жизни. «Солидные такие люди, — рассказывала мамочка-рохля, — со следами пуль и ножевых ранений. Герои. — И без перехода: — Каждый лист пальмы протирался. Каждый. Мы были самые молодые. И нас обожали и поощряли!»

Александре Петровне захотелось в тот санаторий. Как их там поощряли мамочку и папочку? Как? Были ли скабрезные шуточки старых инвалидов или наоборот — все сплошь говорили только о высоком? Что было тогда высоким? Господи, что за чепуха, возмутилась Александра Петровна. Родители были молодые и, конечно, норовили остаться вдвоем, они, наверное, пропускали полдник, поэтому много ели в ужин, и все равно сытости до утра не хватало, пили ночью воду из графина и грызли печенье.

«Не ешь сладкое, — говорил отец. — Нам нужен сын. Мы назовем его Александром. Это в переводе на русский — победитель». — «Правда? — удивлялась мама. — А с какого языка?» — «С древнего, — отвечал отец. — Македонский ведь был полководец. С него и пошло…» Мать виновато пережевывала ненужное для создания мальчика печенье. Она-то уже знала, что продукт пропадет зря, что никакого мальчика не будет. Она знала — в ней девочка. В конце концов последняя борьба хромосом происходила на ее территории. И тогда она вспомнит, что среди Александров были и женщины. Коллонтай, например. И она сказала об этом отцу. И отец ответил ей, что, конечно, Коллонтай Коллонтаем, но она должна тем не менее постараться. Пусть ест больше мяса, а на сладком затормозит.

Спрятал ли он от матери печенье? Александра Петровна так задумалась об этом, что, проходя мимо, не поздоровалась с соседками-старушками, укоренившимися на всю оставшуюся им жизнь на лавочке, за что и получила вслед аттестацию с оттяжкой. «Этой чего не жить? Мать ей хорошо оставила, да и муж не пил — не курил. Дочку выдала в жилье. Одна в двухкомнатной, как барыня. Картошку несет обязательно с букетом. Ты разведи цветы в горшке и нюхай. Не, носит. Изображает! Нет! Простых теперь мало. Теперь мода на заграницу. Там старухи старые красное носят и вино сосут через соломинку. Шеи у них, как у черепахи Тортиллы, а мужчин себе позволяют. И это конец света, что бы там ни говорили. И каленым железом надо, каленым! А то мы удивляемся — молодежь! Так они ж смотрят. Прошла — и ни тебе здрасте, ни хотя бы кивок головы. Как мимо стенки. Это человек? Нет, это не человек!»

Жужжали соседки долго и злобно, и все не кончалась злоба, даже сами себе удивлялись, что не съедут с этой колеи. И толкут, толкут эту Александру Петровну и всех пенсионерок мира: и ходят не так, и одеваются не так, и корчат из себя, а эта — своя, советская — могла бы иметь душу, в конце концов умрет, и им же ее провожать, а то и обряжать придется. Теперь ведь, если соседи не придут, вообще можно на похоронах без народа остаться, кто теперь кому нужен? А каково туда уходить одному, без сопровождения?

Да Господи! Остановись же! Ну прошла женщина, задумавшись, ну не поздоровалась, ну хризантемы, дура, покупает вместо того, чтобы… Но клубилась, клубилась ненависть — не ненависть, злоба — не злоба, зависть — не зависть, опять же, было бы хоть полноценное чувство — а так, нечто… Достигло-таки цели. Александра Петровна как вошла, так и рухнула на кровать ополовиненное семейное ложе, когда-то стоявшее под люстрой. «Ты, мамочка, случайно не пытчица, спать под люстрой?»

…Когда муж умер, разогнала кровати по углам — получилось, как в гостиничном номере. Спала то на одной, то на другой, чтоб замятости образовывались одинаковые. Симметрия чтоб. Потом решилась, продала лишнюю кровать, и были такие по этому поводу нервы, такой псих! А в результате так и не знает, свою ли, мужнину продала, спуталось все в процессе передвижек и поочередного спанья. Сейчас, когда она без сил лицом вниз упала на кровать, увидела — осталась мужнина: сбоку у ножки давным-давно отстала филеночка, и муж, еще будучи уверенным в своей долгой жизни, еще до разговора о том, что хорошо бы умереть до появления внуков, еще находясь в нормальном человеческом интересе по обновлению квартиры, обтянул раненую ножку кровати импортной клейкой лентой, и вот она, уже сегодня, лежа лицом вниз, обнаружила заплатку. Надо же! Продала, значит, кровать ту, что без изъяна, а себе оставила с брачком. И это мелкое раздражение против собственной неумелости в жизни сделала себе хуже, а не лучше — вывело из болезненных размышлений об имени и его происхождении. Да, оказалась она Александрой. Прекрасно. Прекрасно, что не Алевтина, к примеру, как бабушка. Александра — благородное имя, опять же сколько вариантов, а Алевтина — имя противное, потому что всегда напоминает девку-деревенщину, старательно и неумело скрывающую именно это — деревенство. Алевтины — это, на взгляд Александры Петровны, вчерашние свинарки, которые, трясясь в городском трамвае, клянутся, что никогда, во веки веков, хоть раздави их этот самый трамвай, не жили в деревне. Ну разве наездом и в глубоком беспамятном детстве. Алевтины, одним словом. Чурки с глазами. А Александра — это не только посол Коллонтай, это и царица, между прочим. Это и композитор Пахмутова. Это женщина — секретарь ЦК, которая, правда, уже не секретарь.

А карма — это чепуха. Если бы она была, то человечество давно бы самоистребилось. Потому что вообразить себе невозможно: нести на себе грех не только своей жизни, но и папочки-мамочки, а то еще и бабушки Алевтины, которая прожила долго и много чего могла натворить. Во всяком случае, что она, Александра Петровна, знает точно, так это бабушкины аборты — говорят, беременела та до пятидесяти лет, что, с точки зрения еще молодой Александры Петровны, было отвратительно стыдно, а бабушка Алевтина, наоборот, чванилась и поговорить любила: «И все идут у меня краски, все идут. Врачи говорят — рак, сразу — рак, а посмотрят внимательно — просто организм. Большой женской силы у меня организм… Не у каждого…»

Нету кармы и быть не может И лично ей надо выяснить только одно: не написала ли она донос и не убила ли она хитрым способом мужа — и все у нее будет в порядке.

Начинать надо со второго, а там, может, поспеет и ответ от Раи Беленькой. В конце концов.

…За неделю до смерти мужа.

Дело было так. Стояла на балконе, выглядывала Ленку. О перила облокотилась и все норовила заглянуть за поворот, там была развилка дорожек, и девчонки, бывало, часами, побросав портфели на землю, топтались, прежде чем разойтись, а мать сходи с ума. Перегнулась и увидела мужа, шел как раз с той, развилочной стороны. «Эй! — крикнула ему с балкона. — Эй!» Не услышал. И такая ее охватила ненависть, глухой ты, что ли, я же кричу тебе, кричу! Этим его встретила: «Я кричу тебе, кричу. Там Ленки нету?» — «Кричишь? Кому кричишь? Где Ленки нету?»

Можно ли быть таким тупым? Убить хотелось! Но разве это не естественное чувство в семейной жизни? Можно сказать — норма. И если не убивают поголовно, то просто в силу сложности решения этого вопроса. Она не любительница фантастики, скорее, даже противница, но один рассказ ей как-то подсунули на работе женщины, смехом так, но и серьезно тоже — хорошо, мол, придумано, служба ликвидации. Подаешь заявку, и в урочный день, урочный час тебя освобождают от неугодного тебе лица. Какая же это фантастика, сказала она, прочитав. Это чистая правда. В смысле — правда желания. Но, к сожалению, нет у нас такой службы.

Интересно, а не хотел ли муж ликвидировать ее? Глупость, возмутилась она. Меня-то за что? Моими руками жил.

Но как она ни рылась в памяти, как ни искала следов возможного убийства, не осталось следов. А вот горе свое вспомнила, как не находила себе места не просто в девять и сорок дней и даже в год, а года три-четыре металась и даже удивлялась этому, что так мечется. И в церковь ходила, и к экстрасенсу, но церковь ее возмутила полным равнодушием к ее состоянию.

Она ведь чего ждала? Понимания без слов. Представлялось такое. Батюшка или кто там у них ответственный за посещаемость увидит ее сразу и молча — молча! — возьмет ее за руку. И подведет, куда надо, она не понимает в иконах, не знает, куда идти. А он — ответственный — укажет ей путь, наверное, перекрестит, а она — наверное — поцелует за это руку, она видела, так делают. И в правильном месте к ней придут правильные мысли и успокоение… Так она думала. Но ничего же подобного! Не было до нее никому дела. Более того, казалось — лишняя. Стоит столбом, занимает место… И старушки эти вездесущие зыркали на нее с откровенной злобой, как в очереди. Тебя тут, мол, не стояло… А мы-то с ночи…