Читаем без скачивания Мятежное православие - Андрей Богданов

Кровавой фантазии следователям было не занимать, поэтому они не затруднились начать дело против Медведева с обвинения в покушении на «здоровье» царя Петра и членов царской семьи. Шакловитый под пыткой «признался» во всех этих замыслах, хотя непохоже, что рухнувший с высот власти временщик был совершенно сломлен: он не подтверждал вины тех своих товарищей, которые не «признавали» свою вину сами. Сравнительная легкость «признания» Шакловитого вытекала из его психологии государственного деятеля, игравшего по тем же правилам, что и его противники. Федор Леонтьевич потерпел поражение и пощады не ждал. Зачем ему было принимать лишние муки? Если бы победил он и его неприятели из непонятного упорства не «признавались» бы в заговоре (скажем, на жизнь царя Ивана и царевны Софьи), неужели он не сочинил бы за них достаточно выразительных «признаний»? Хорошо еще, что Шакловитый не потянул с собой в могилу других людей и не пытался отдалить смерть, оговаривая невинных.

С Сильвестром, который по непонятным следователям причинам считал правду важнее власти и даже жизни (причем, надо особо подчеркнуть, собственной, а не чужой жизни), бороться было гораздо сложнее. Если бы Медведев, прибегая к уверткам, старался хитроумно обелить себя, его можно было бы запутать во множестве разных показаний, используя известный издревле арсенал методов допроса. Однако он, как назло, упорно говорил правду, а это не соответствовало целям следствия.

На обвинение в «заговоре» против царя и его семьи Медведев сказал попросту, что «на государское здоровье и о возмущении святой церкви Федька-де Шакловитый (уменьшительные написания имен — на совести составителей протоколов) о госу-дарском здоровье и о убийстве никаких слов ему не говорил». Был лишь один случай, когда группа приближенных Шакловитого пришла к Сильвестру за советом: люди были испуганы приказом временщика «тайно в ночи убить» Л.К. Нарышкина, Б.А. Голицына и других «петровцев». Сильвестр ответил им ясно: «Если вы так сделаете — пропадете вместе с Федором и здесь, и в вечные времена душами». Если вы, подчеркнул Медведев, хотите передать мои слова Шакловитому — говорите, я готов повторить их ему в лицо. Поскольку приближенные Шакловитого боялись возвращаться с таким ответом к хозяину, «потому что за то непослушание боятся они смерти», Сильвестр посоветовал им сказать временщику, что одним им такого большого дела не осилить, а говорить иным они о том не смеют: «Говорил бы он им сам».

«А если то дело им и учинить — и им всем пропасть, — заметил Медведев и пояснил: — Он, Федька, в то время отопрется и их всех напрасно погубит!» Что ж, психология власть имущих была Сильвестру достаточно известна. Сам Шакловитый наверняка схватил бы убийц и казнил, да еще прославился бы своей справедливостью, убрав одновременно политических соперников. Как бы то ни было, Медведев сорвал этот кровавый замысел. Дважды он беседовал с кандидатами в тайные убийцы и заставил их отказать Шакловитому.

Шакловитый, по словам Сильвестра, действительно часто жаловался на царицу Наталию Кирилловну Нарышкину и ее советника боярина Льва Кирилловича Нарышкина, считая, что без них бы у Софьи с царем Петром все «было советно», но замыслов на жизнь матери царя никогда с Медведевым не обсуждал. Между прочим, просветитель указывал Шакловитому, что «кто кому чего желает — тот сам от Бога то же примет». Из показаний Медведева совершенно ясно вытекало, что он в принципе не мог быть участником «заговора», будучи противником насильственных средств в политике вообще. Видимо, это поняли даже следователи, которые не слишком настойчиво расспрашивали других «заговорщиков» об участии Медведева в каких-то тайных планах. Ни на допросах, ни на пытках никаких «улик» против Сильвестра в этом отношении так и не обнаружилось. Следом за дутым обвинением в «заговоре» на допросе Медведева 24 сентября «выявился» пласт обвинений, не фигурировавших в изветах и показаниях других лиц. Нетрудно убедиться, что обвинения эти были услужливо предложены следственной комиссии обеспокоенным за скорейшее осуждение «злодея» патриархатом. Сильвестру пришлось отвечать, что «церкви святой никаким смущением он не смущал». «Доказательством» его вины служил памфлет Афанасия Иоаннова. Медведев сказал, что знаком с этими «тетрадками», заказал писцам две копии с них лично для себя и хранит в своей келье. Ничего против патриарха в этом сочинении нет — оно написано против приезжих греков.

Следственная комиссия требовала от Медведева признания, что он участвовал в «умысле» на патриарха, «чтоб его убить или переменить». Здесь тоже фигурировало «доказательство» его «злодейских замыслов» — «Книга о манне хлеба животного». Но эта книга отнюдь не тайная и не злоумышленная, отвечал Сильвестр, о ней не докладывалось патриарху, поскольку сочинение написано по указу царевны Софьи, которой и поднесено за подписью автора[16]. Следователи и здесь не смогли найти криминала. Пришлось возвращаться к извету Филиппа Сапогова, ничем, как мы помним, не подкрепленному. Медведев опроверг измышление платного доносчика на допросе, не помогла розыскной комиссии и очная ставка: ведь Филипп утверждал, что Сильвестр сам ни с того ни с сего рассказал ему, «что он, Селиверстко, с Федькою Шакловитым святейшего патриарха убить умышляли»! Вино у меня Филипп пил, сказал Сильвестр, но о таком фантастическом замысле я ни с кем не говорил — тем более зачем бы стал говорить подобное изветчику?!

Извет Сапогова особенно нравился следственной комиссии тем, что позволял представить Заиконоспасский монастырь, где во время полемики о пресуществлении собиралось много людей, как некое «гнездилище заговорщиков». Захаживали туда и многие из обвиняемых. К великому огорчению следователей, Медведев спокойно и непротиворечиво объяснил, с кем и на какой почве он был знаком, о чем у них шли речи (в том числе рассказывал о работе с Шакловитым над рацеями). Обвиняемый дал понять, что никоим образом не виноват в том, что люди не хотели позволить патриарху его тайно сослать; сам он, как известно, давно отпрашивался из Москвы в Соловецкий или Пустозерский монастырь. Со многими из приходивших «опасать его от святейшего патриарха» Сильвестр никогда даже не говорил.

Обвинения рассыпались одно за другим, но розыскная комиссия не сдавалась. В дело могла пригодиться любая мелочь, любое слово, «вычесанное» из груды показаний. Например, комиссию интересовало, говорил ли Сильвестр стрельцу Демке Лаврентьеву во время августовского 1689 года «смятения»: «Молитесь Богу, чтоб Бог дал утишение»? Да, говорил, отвечал Медведев, удивляясь, что в этих словах могло заинтересовать следствие, где тут крамола? Крамолу, разумеется, можно было найти во всем.

Так, однажды явился в Кремль некий юродивый Ивашка, который «бывал в исступлении ума почасту» и начал вопить странные слова, весьма близкие, впрочем, к политическим реалиям: «Хотя де… Петра Алексеевича… сторона и повезет, и того много будет если на десять дней, а потом опять будет сильна рука… Софии Алексеевны». Юродивого, разумеется, взяли в приказ, ибо «видения», на которые он ссылался, сильно напоминали волхование, а колдовства (да еще в связи с царской фамилией) многие опасались. Заинтересовалась им и царевна Софья, которая выслушала эту часть «предсказания» не без удовольствия.

Шакловитый даже возомнил, будто юродивого «прислали с теми словами Нил и Нектарий чудотворцы». Перед тем как вести умалишенного к царевне, Шакловитый показал его Медведеву «для свидетельства юродства». На том дело и кончилось — юродивого отослали под охраной стрельцов обратно в Нилову пустынь, чтоб народ не смущал. Об этой истории Медведев тогда рассказал как о занятном эпизоде своему знакомому, а тот при удобном случае поведал о нем следственной комиссии. Сильвестр разъяснил обстоятельства дела, но то, что он передавал слова Ивашки своему знакомому, было расценено как преступная пропаганда против Петра!

Мало того, розыскная комиссия решила докопаться до «корней и нитей» и завела особое дело на юродивого Ивашку, длившееся с 15 октября по 10 декабря 1689 года. Ивашку доставили из Ниловой пустыни в столицу, расспросам подвергся игумен Ниловой пустыни и ее братия, по делу была составлена докладная выписка, а приговор утвержден царями. Ивашка был «за его воровство, что он… будучи на Москве, говорил непристойные слова», нещадно бит батогами и отослан обратно в Нилову пустынь в заточение. Эта жестокость по отношению к охраняемому народным поверьем сумасшедшему объяснялась, среди прочего, тем, что сыщики докопались до его связи… со двором патриарха Иоакима! Ивашка сразу признался, что научил его говорить все эти слова человек у Чудова монастыря (резиденции патриарха)[17]. При этом слова о Петре и Софье оказались второстепенными, а главное, он должен был поведать царевне, «что в полках большой изменит и от того-де будет худо, не попустит-де его Бог, что он за святую церковь не станет». «Большой» — это генералиссимус князь Василий Голицын, которого патриарх Иоаким люто ненавидел и всячески поносил в проповедях{119}.