Читаем без скачивания Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Джонатан Кэрролл

В нашей семье я один внешне похож на отца. И что интересно, с годами сходство только усиливается. В сорок пять лет у меня точно такие же морщинки, та же полуулыбка и те же тронутые сединой каштановые волосы, какие сохранялись у отца вплоть до самой смерти. Не говоря уже про наследственную бессонницу. И это сходство меня радует, поскольку я всегда восхищался отцом. Мне нравились его манеры, его отношение к жизни и то, как он управлялся со своим зачастую беспокойным и шумным семейством. С недавних пор я знаю о нем кое-что еще, и это лишь усиливает мою привязанность к отцу. И хотя эта вещь не из тех, какие вам было бы полезно и приятно знать о своем родителе, у меня это знание вызывает улыбку. Я ощущаю себя соучастником тайного сговора. Я не могу быть на сто процентов уверенным в том, что это правда или хотя бы отчасти правда, но мне нравится в это верить.

Несколько месяцев назад я посетил Вену, где принимал участие в медицинской конференции. Путешествовать я не люблю, так что даже предвкушение фортепианных изысков венского Концертхауса не могло согнать с моего лица недовольную гримасу, когда я с чемоданом в руке выходил за порог дома. В этом плане я совсем не похож на отца и в любую дальнюю поездку отправляюсь, как иные отправлялись на войну.

Остановился я в отеле «Захер», что вполне понятно для человека, посещающего Вену в первый и, скорее всего, последний раз в своей жизни. Увы, хроническая бессонница, усугубленная разницей в часовых поясах, обернулась тем, что я бо́льшую часть ночей проводил в блужданиях по тихим улицам либо за стойками ночных баров, где подолгу сидел перед недопитым бокалом, отчаянно надеясь хоть на пару-другую часов погрузиться в милосердный сон.

Однажды глубокой ночью – к тому времени конференция уже перевалила за середину – я сидел перед стойкой бара в «Захере» и в тысячный раз мечтал об одном из двух: либо подняться в номер и уснуть, либо немедля улететь отсюда домой.

Я сидел спиной к двери и не мог видеть входящих людей. А поскольку меня мало интересовали окружающие, я не заметил и не услышал ее вплоть до момента, когда рядом прозвучало отцовское имя и тонкая рука опустилась на мое плечо.

Да, я забыл рассказать об одной очень важной подробности. После смерти отца четыре года назад (в почтенном возрасте семидесяти девяти лет) мама предложила мне взять его гардероб. Когда я ответил согласием, мои братья назвали это признаком психического расстройства – или по меньшей мере извращенного вкуса. Для меня же возможность владеть и пользоваться этими прекрасными вещами была великой честью и драгоценным подарком. Я знал, что буду счастлив носить их до конца своих дней, тем более что (к черту психоанализ!) в отцовской одежде я чувствовал себя так, будто вместе с ней мне отчасти передался и его безупречный стиль, который я с возрастом научился ценить по достоинству.

Той ночью в баре «Захера» на мне был отцовский костюм от «Henry Poole» – его любимый, из серой фланели, который он всегда брал с собой в европейские поездки, потому что, по словам мамы, в этом костюме он ощущал себя кумом всем королям и сватом любому министру.

Итак, на мое плечо опустилась рука, и приятный женский голос как-то не очень уверенно произнес отцовское имя, картавя на французский манер:

– Онг-ри-и?

По интонации это был полувопрос-полуприветствие. Я повернулся на табурете, совершенно не представляя, что может за этим воспоследовать, и увидел перед собой даму лет шестидесяти пяти, элегантную и величавую. Чуть позже я по характерному акценту догадался о ее происхождении из Восточной Европы. Подобные лица с высокими скулами и глубоко посаженными глазами можно увидеть на фотографиях русских дворян конца девятнадцатого века.

Когда она меня разглядела, на этом – в свое время прекрасном – лице появилось озадаченное, почти испуганное выражение. Она созерцала призрак, – более того, она его осязала, прикоснувшись к материи хорошо знакомого пиджака. Она вдруг очутилась лицом к лицу с давним прошлым, которое каким-то невероятным образом стало вполне реальным настоящим.

Как бы там ни было, она снова произнесла его имя, на сей раз уже с утвердительной интонацией, вглядываясь в меня пристальнее некуда. А затем перешла на свистящий шепот:

– Но это невозможно! Тебе сейчас должно быть лет семьдесят. Далеко за семьдесят! Как мне! Ведь это было сорок лет назад!

Ее рука снова, теперь уже крепко, вцепилась в мое плечо, так что пальцы смяли материю. Она уставилась на эту свою руку, затем окинула взглядом чудесный костюм, в котором отец чувствовал себя как король. Лицо ее исказила гримаса узнавания, смешанная с ужасом и крайним недоумением.

Я так и не успел ничего сказать в ответ, прежде чем она отпустила мое плечо и, яростно встряхивая головой, почти бегом покинула помещение.

Неужели это «Онг-ри-и» адресовалось моему отцу? Неужели эта самая женщина некогда с любовью и предвкушением скользила рукой по материи этого самого костюма, когда они с отцом катили в черной коробке лондонского такси из театра в отель либо на званый ужин – великие, волшебные мгновения, сопровождаемые мыслью: как долго он пробудет с ней в этот свой европейский приезд? Потом его костюм и ее платье лежали рядышком на полу номера в «Браунз» или «Коннахте» – точь-в-точь как в красивых мелодрамах для полуночников, которые мы смотрим с мыслью: «Эх, вот бы мне такую жизнь!»

Я не могу быть совершенно уверен. Мне остается лишь предполагать. Но в последнее время я предаюсь куда более мрачным размышлениям, особенно когда, бодрствуя в полчетвертого утра, начинаю яснее постигать суть вещей. Если она действительно поверила, что той ночью в баре повстречалась с моим отцом – или пусть даже с другим Генри, которого знала и любила много-много лет назад, – тогда все прежние нормы, правила и представления об этом мире под конец ее долгой жизни оказались внезапно и бесповоротно разрушенными. Она вдруг столкнулась с одной из тех сакральных тайн, которых нам следует избегать, ибо они воистину чудовищны. Эти тайны подобны бессоннице, которая оставляет человека в безнадежном одиночестве посреди ночи, когда перед тобой до самого рассвета нет ничего, кроме теней и тишины.

Пареная репа

Кропик вкушал сэндвич с ливерной колбасой, когда на пороге возник этот юнец. Лет семнадцати, не более, и с отвратно-нахальной гримасой человека, вынужденного мириться со своим явным интеллектуальным превосходством над окружающими. Этакий умник – но уж никак не мудрец. Он вошел в распахнутую дверь и остановился посреди непритязательного офисного помещения: пара окон, два больших картотечных шкафа, две коричневые корзины для канцелярского мусора, два коричнево-зеленых металлических стола с многочисленными вмятинами и царапинами на крышках. На стене фотография ныне действующего президента Соединенных Штатов.

Юнец неторопливо огляделся, словно прикидывая, не купить ли это заведение разом со всеми потрохами.

Кропик тщательно вытер свой маленький круглый рот бумажной салфеткой, которую сложил аккуратным квадратиком, прежде чем отправить в мусорную корзину. Ко всему прочему, юнец оказался рыжим. Если что-либо на свете и вызывало у Кропика неприязнь, так это рыжие волосы.

– Наконец-то я вас нашел!

– Что ж, вам это удалось.

– Офигеть не встать! Ведь это место – почти что легенда, миф. И вот я здесь, в натуре здесь!

Кропик не одобрял подобной лексики, но воздержался от выражения недовольства. Рыжеволосый сквернослов. Жуткая комбинация. Чувствуя себя неловко, он перевел взгляд на остатки сэндвича. С ливерной колбасой и луком-бермудкой. Приготовить хороший сэндвич с ливерной колбасой – деяние невеликое, но зато каково удовольствие, получаемое при этом! Главный секрет заключается в выборе правильного сорта немецкой горчицы и в точно рассчитанной толщине луковых срезов…

– Да, мне это удалось. Недурно, да?

– Ну и как же вы нас нашли?

Юнец скрестил на груди руки и улыбнулся:

– У меня свои методы.

Излучаемое им самодовольство почти осязаемо заполнило собой комнату.

– Собственно говоря, наш номер есть в телефонной книге, вам достаточно было туда заглянуть. И еще с нами можно связаться по электронной почте, адрес указан в списке государственных учреждений. Да только не всем это приходит в голову.

Это замечание сбило с юнца спесь. Его волосы – как бы поточнее определить их жуткий цвет? Скорее оранжевый, чем красный, что-то вроде цвета моркови, слишком долго пролежавшей в холодильнике. Да, именно так: цвета увядшей моркови.

– На двери нет даже таблички и ничего вообще.

– Те, кто хочет нас найти, находят и без табличек. Мы государственное агентство, навести справки несложно.

– Я вас нашел.

Всегда и во всем дипломат, Кропик вежливо улыбнулся:

– В этом можете быть уверены.

Юнец как-то разом сник. Такое часто случалось с людьми, приходившими в этот офис. Кто-то был измотан до предела, кто-то взбешен, кто-то балансировал на грани истерики. И мало кто из посетителей бывал спокоен. Эти стены очень редко видели спокойных и уравновешенных людей, помимо Кропика и Аояги. Но оба они были сотрудниками агентства и посему в расчет не принимались.