Читаем без скачивания Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

И вот оно, Телецкое озеро! По-алтайски: Алтын-Коль — Золотое озеро. Кунгурцев шел по берегу. Далеко в лесу, в невидимом селе рокотал движок, гавкали собаки, орали петухи; на воде гоготали, крякали, хлопали крыльями утки и гуси. В кустах птахи какие-то цвинькали. Мягко и нежно покаркивая, пролетели два черных ворона.

Кунгурцев остановился возле маленькой зеленой палатки рядом со стогом, прилег на траву, закурил.

Озеро извивалось среди гор. Хмурые отроги их толпились у самой воды, словно прилегли зелено-косматые чудища, подогнув передние лапы, припали к озеру и, чавкая, пьют и пьют и никак не могут напиться.

За прибрежными горами виднелись другие, за другими синели третьи. Чем дальше, тем они туманнее, призрачнее.

Озеро чисто-черное, мрачноватое. Тарахтя, прошла моторка, оставляя след, как самолет в небе. Отходя от моторки, он расширялся и расширялся, образуя узкий, длинный треугольник.

Эти длинные морщины-полосы — с одной стороны серебряные, с другой черные — катились к берегу со стогом.

Прожужжало еще несколько моторок, натягивая за собой серебряные струны. Они сделали озеро полосатым.

Кунгурцев услыхал шорох палатки, обернулся и нисколько не удивился, увидев свою попутчицу.

— Вставайте! Новый день начинается! — крикнул он, точно сообщил о каком-то чуде.

Травина, увидев его, засмеялась.

— Я соскучился о вас, — сообщил он доверчиво. — Как ваше имя?

— Зовите Еленой.

— А фамилия?

— А зачем она вам?

— Не знаю. — И он тоже рассмеялся.

— Ну, все уладили?

— Почти!

Травина, усмехаясь, только головой покачала…

Теплоход «Алмаз» гудел совсем как автобус. Они сидели на его носу. Весь день плыли из конца в конец озера и обратно. Оно растянулось на восемьдесят километров. Травина рассказывала о нем. Озеро виляет между гор, налив сумрачное ущелье черной жидкостью. Оно начинается рекой Чолушман, а кончается рекой Бией и само похоже на реку. Кое-где по крутизнам висят белыми лентами далекие водопады. Их движения не видно. Много речек прорывается к озеру: они ревут в глубоких мрачных ущельях, забитых непроходимым лесом, заваленных камнями и буреломом, валятся в озеро с высоты, висят седыми космами.

Кунгурцев сидит на бухте каната и слушает, касаясь плечом Травиной. А она вся такая собранная, ладная, в меру веселая, в меру серьезная, в меру общительная и в меру сдержанная…

Низко, почти касаясь волы, пролетели дикие утки, с лёта сели на озеро, заскользили, взбороздив за собой серебряные стрелы.

Горы плотно заросли лесом. Ни земли, ни стволов не видно. Различаются только одни сомкнувшиеся вершины. Одна над другой, одна над другой — этажами уходят они на гребни сопок.

Плыли, а впереди, совсем близко, смыкались отроги, и Кунгурцеву чудилось, что здесь конец озера. Но — поворот, и опять извив озера, и снова впереди смыкались горы. И так все время: дали не было.

Озеро пустынно, недвижно. Оно кажется безлюдным. Селения где-то за горами.

Иногда приставали прямо к берегу. Одни названия маленьких пристаней чего стоили! Яйлю, Кокша, Челюш, Чили, Чолушман…

Из горных лесов к пристаням выходили усталые туристы с рюкзаками. Одни взбирались по крутому трапу на теплоход, а другие сходили на берег, гуськом тянулись в лес.

Кунгурцеву черная вода озера казалась жирной, густой. Ее заляпали тяжелые белые блики. Они, колыхаясь, переливались, как нефтяные блины. У берегов на черном зеркале лежало множество желтых листьев.

Когда солнце скрывалось за вершинами гор и на озеро смотрело только синее небо, черную воду покрывала узорчатая голубая рябь. Если же небо закрывала туча, воду осыпали не голубые, а серые узоры бликов.

Теплоход замирал у пристани, и вокруг него на черной, тяжело колышущейся воде начинали возникать серебряные полоски. Они, словно резиновые, растягивались и сжимались, растягивались и сжимались. И теперь уже вода напоминала Кунгурцеву стволы берез. Только на березах черные полоски по белому, а на воде, наоборот, — белые полоски по черному.

Теплоход плыл дальше, а игра света, блики вдруг исчезали, и вода от ряби делалась вафельной, как черная рогожа. Кунгурцев и Травина с удовольствием смотрели на эту шелковую рогожу, по которой иногда сыпались серебряные искры…

Этот день незаметно сблизил их, и Травину не утомило общение с Кунгурцевым, как обыкновенно утомляли ее другие люди.

Расставаясь на причале, Кунгурцев удивительно просто, без смущения признался:

— А знаете, я ведь могу полюбить вас. Если уже не полюбил.

— Какой вы стремительный!

Они оба рассмеялись.

Устраиваясь на ночлег, она почему-то начала вспоминать свою юность и ребят, которые когда-то ей нравились. Вспомнила будоражащие свидания, поцелуи тайком, от которых голова шла кругом. Как все остро тогда переживалось, как все было взбаламучено в ее жизни! Впервые ее поцеловал знакомый студент на катке. Прибежала домой потрясенная, увидела на пианино мамины перчатки, всего лишь перчатки, и вся так и вспыхнула, стыдливо залилась краской.

И вот, припоминая сейчас весь этот юный бред, она вдруг захотела, чтобы к ее костру пришел Кунгурцев.

Но тут же ей стало нехорошо, точно она угорела: рушился установленный распорядок ее жизни, а вместе с ним исчезали и приятный покой в душе, и ощущение независимости и чистоты, и тихое удовольствие от жизни, от всего окружающего. Нет-нет! Эта цыганщина может испортить ей всю работу, весь отдых. Да и к чему осложнять свою жизнь? Она и от мужа-то ушла потому, что он загромождал ее жизнь невыносимыми, бесчисленными обязанностями, какие, по его мнению, должна была выполнять женщина и жена — сначала ей казалось, что она любила его, а потом почувствовала себя прямо-таки домработницей возле него: принеси, унеси, положи, возьми… И она ушла. И вот уже три года живет свободная — сама себе королева.

Досадуя, Травина почувствовала, что не может вернуть утраченную ясность, все в душе замутилось, как будто в прозрачном ручье переворошили донный песок и он заклубился желтым дымом. Не может она смириться с тем, что кто-то входит в ее душу, лишает свободы, независимости.

Ей опять представился Кунгурцев рядом с ней в палатке.

Она сердито разделась, вошла в студеное озеро. И вода успокоила, освежила…

И все-таки ночью спалось неважно. Встала на рассвете, сделала физзарядку и ушла в лес на прибрежных горных скатах.

Совсем немного погуляла она для моциона, а Кунгурцев уже тут как тут: стоит в траве, дымчатой от росы, брюки до колен вымокли. Смеется:

— Здравствуйте, лодка! Кебезень!

Тепло прокатилось по всему ее телу. Стараясь подавить волнение, она спокойно улыбнулась и объяснила:

— «Кебезень» — это искаженное слово. Правильно будет «Кеме-Езень».

Они побрели между деревьями. И, может быть, оттого, что ей стало тепло и хорошо на душе, она вдруг заметила, что и поляны и склоны гор были усеяны фиолетовыми кукушкиными башмачками.

Травина сорвала несколько цветков. Рассматривали их, почти касаясь друг друга головами. Бархатные от росы, башмачки были без каблучков, но с задниками, а на задниках оказались два кокетливо изогнутых лепестка-украшения. Носки у башмачков загибались, как у восточных чувяков. Отверстия, куда, должно быть, кукушки вставляли лапки, заполняли семена.

Травина рассматривала эту диковинку природы, а сама все ждала чего-то необычного. И в то же время злилась на себя за это ожидание, за это забытое волнение, за то, наконец, что она здесь, с этим увальнем.

Пока она рассматривала кукушкин башмачок, Кунгурцев осторожно и нежно коснулся губами ее волос на виске.

— Чудак вы… — она вздохнула шумно, точно долго сдерживалась.

Он смущено молчал.

— Ну, зачем вам все это? И мне? Я своей жизнью довольна. Понимаете? Я — счастлива. Мне больше ничего не нужно. У меня все есть, — внушала она ему, как бестолковому ученику. Она почти диктовала, раздельно и четко.

— А что у вас… есть? — тихо спросил Кунгурцев. В глазах его рябило, в них так и сыпались со всех сторон красные ягоды калины.

— Ну, как «что есть»? — холодновато звучал диктующий голос Травиной. — Я — свободна. Живу, как мне хочется. Совесть моя чиста. На душе покойно. Жизнь доставляет мне удовольствие. Я радуюсь всему, что вижу.

— Добавьте еще, что у вас хорошая работа, хорошая квартира, хорошая одежда, — невесело пошутил Кунгурцев. Он еще не мог понять, какой изгиб ее души открывался перед ним и к чему вел их разговор. — В общем, живи, полней и благодушно посасывай зубы, в которых застряло мясо? — все неопределенно шутил Кунгурцев.

— Мне ничего не нужно, ничего! Понятно? — обозлилась Травина. — Я всем довольна.

— Довольны? Всем довольны?! Собой, миром, людьми! — Кунгурцев даже саданул кулаком по стволу осины. С нее зашумел дождичек: такая обильная роса пала на дерево ночью.