Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…и только когда Вову Трусова с друзьями увезли на скорой, Живоглот струхнул, но потом подумал: а я-то тут при чём? – они сами напивались, я вовсе ни при чём; Вову увезли в город, в городскую больницу, и сразу сгрузили на операционный стол, – что-то такое там отрезали ему, что-то пришили, отвезли на каталке в реанимацию, вонзили в вену иглу капельницы и оставили в покое; отходя от наркоза, он думал: сука Живоглот, приеду убью… если выживу, конешное дело… так он и пролежал месяца два, проклиная Живоглота с вечера до утра, а потом и с утра, потому что боли были такие, какие живому человеку вообще трудно перенесть, а Вове, скучающему за спиртным, – тем паче, он мучился и алкал, корчился от боли и в медикаментозных грёзах видел торжественные марши запотевших бутылок: стройными рядами бутылки шли по гулкой брусчатке Красной площади, держа вместо оружия стройные алебарды солёных огурцов, – Вова хотел пить, Вова хотел много пить, Вова хотел пить бесконечно, и глотка его жаждала пития, но в больнице об этом не могло быть и речи, как, впрочем, вне больницы, потому что, спасая Вову, врачи отхватили ему треть желудка, но он-то об этом ещё не знал и предполагал попить в будущем от всей своей души, назло проклятому Живоглоту и вообще – всему миру, – это дело он любил и полюбил его ещё в юности, когда, бросив деревеньку, уехал в Лиду, где предполагал жить праведником – работать, жениться, завести детей, к чему были, как говорится, основания: Вова считался красавцем и любимцем женщин, – и правда, был хорош собой, – высокий, широкоплечий, с вьющимися волосами, с таким взором, который берёт женщин за душу, – сразу, безоговорочно, заставляя их вздрагивать и млеть от одной только мысли: вот бы всегда тонуть в этих туманных глазах! поэтому он сразу нашёл себе женщину в городке, положительную женщину, симпатичную, спокойную, домашнюю… она его любила и даже не настаивала на визите в загс, просто жила с ним и любила его, – вдобавок к счастью была у неё однокомнатная квартирка на Советской, в окне которой маячил Свято-Михайловский собор, – когда они просыпались, собор уже смотрел сквозь тюлевые занавески, и каждое утро они начинали с приветствия собору, жизнь была у них хорошая, прочная: Вова работал на стеклозаводе, а его женщина – в хлебном вагончике недалеко от вокзала, женщина думала уже о детях, и сам Вова был не против, потому что понимал: дети – это цемент, да он и вообще любил детей, но вот после работы стал он увлекаться утоленьем жажды, – сначала по чуть-чуть, потому что жажда была не так сильна, а потом – больше, потому что привык и жажда уж не пускала, мучая постоянно… так дошёл он до ручки… до точки и стал пить каждый вечер, едва выходя за ворота завода, – женщина его терпела-терпела, сперва год, потом – ещё год, и не утерпела… какие дети! какое счастье! только бы ноги унести! словом, выгнала его, пока хуже не стало, и не захотела нести крест любви, ибо под его обломками – она понимала – легко пропасть… он вернулся в деревню и продолжал пить, избавившись от попрёков своей гражданской жены, пить свободно, вольготно и при любом удобном случае, но в отсутствие денег это было сложно, и он принялся искать шабашки: кому-то из соседей забор выправит, кому-то колодец почистит, кому-то огород вскопает, а тут как раз Живоглот снёс свою кривую хибарку и стал строиться, – хороший такой дом решил построить в попытке, видимо, компенсировать показную нищету прошлой жизни, – ввёз кирпич, цемент, доски и, в общем, всё, что необходимо для постройки… этот Живоглот так оправдывал фамилию, проглатывая всё и всех на своём жизненном пути, что деревенские только удивлялись: можно разве сожрать столько пространства, времени, выгоды и материальных благ, не подавившись? – он жил в плохонькой избёнке умерших родителей, жил в ней с пятьдесят четвёртого, когда пришёл с Колымы, – все знали о его прошлом и остерегались, боясь стать препятствием на пути лихого человечка; его должны были призвать в сорок первом, но он как-то ловко вильнул и поехал вертухаем на север, где и отпахал, проклиная судьбу, тринадцать лет, – зэка он ненавидел и вымещал на них всю злобу своей несостоявшейся души; вернулся он в деревеньку с золотишком, но о нажитом богатстве не болтал, потому соседи не знали о золотишке, и не то время было, чтоб бахвалиться, – вот дожил он кое-как до перестройки, и тут опять стало его время: хватит, решил он, жить в халупе, пора уж на старости лет обрести заслуженную силу, построив новый дом на диво соседям, – чтобы знали просто, кто тут есть кто! – и начал: созвал работяг, не забыв при этом Трусова, да и загрузил их работой, но платил не деньгами, а спиртом «Рояль», – после работы, а то и во время неё мужики и парни сходились в кружок, говоря друг другу: ну что, сельчане, ударим по клавишам? – и ударяли, закусывая сорванными в огородах огурцами, и в один вовсе не прекрасный день это салонное музицирование окончилось для них срочными выездами скорых – четыре выезда один за другим, – слава богу, никто не покинул этот мир, но кое-каких запчастей своих рабочие лишились, думая впоследствии как-нибудь поквитаться с Живоглотом и сказать ему своё почтение; Живоглоту, впрочем, все проделки, памятные обычно деревеньке, враз сходили с рук, и только когда Вову Трусова с друзьями увезли на скорой, Живоглот струхнул, но потом подумал: а я-то тут при чём? – они сами напивались, я вовсе ни при чём; Вова тяжко поправлялся, и врачи по выходе строго наказали ему: не пить! но он продержался лишь два месяца, а потом как начал! и утраченная треть желудка мало заботила его, – чего она будет заботить, ежели её и нету! так он пил, ходил по шабашкам и Живоглота не тронул, потому как, если что, себе дороже станет, а потом – потерял паспорт и, очнувшись на третий день по пьянке, не смог его найти, в ментуру не пошёл, новый документ не сделал, так как на штраф денег не хватало, да и в лом было ему ходить по ментурам, так и жил без паспорта, одинокий человечек, сам потерявшийся без паспорта, потому что нет паспорта – нет и человека, – ты не гражданин и ты не отмечен печатью бытия, той самой печатью, которая ставится в твой паспорт, ты не живёшь, не умираешь, – как может умереть сущее, которого и нет? так превратился Вова в призрак, слонялся по деревне полупрозрачный, еле видный, и другие люди, ещё вполне живые, проходили сквозь него, – он мало ел, но много пил, умудряясь как-то добывать халяву, и совсем не разговаривал, постепенно утрачивая речь, шли годы, он шабашил, и соседи всё чаще с беспокойством всматривались в то место, где он только что стоял, тревожно спрашивая: Вова, ты здесь? на что голос пустоты вещал: да здесь я, здесь… с вас стопарик и краюшка хлеба… скучно и одиноко было Вове, и по вечерам, сидя в родительской избушке, он вспоминал рассказы матери: они с отцом и вообще жили без паспортов в своём колхозе, и это как-то примиряло Вову с несправедливою реальностью: ну, нету меня… и что теперь? я и вообще тут как-то временно, недавно меня не было, а скоро и опять не будет, о чём печалиться и для чего мне паспорт? а паспорт понадобился, когда Вова сломал руку: чистил Потылихе чердак, да и навернулся с лестницы, призрак призраком, а руку поломал; фельдшера в деревне в те годы уже не было, а в городской травмпункт его не взяли: нету паспорта – нет гипса, и он, превозмогая боль, вернулся кое-как в деревню, где Потылиха связала ему руку двумя дощечками и так пустила в мир, – целый год после того ходил он с распухшею рукой, – не срасталось что-то в его траченом теле, и вот он ещё
