Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

стал под расстрельные дула в двадцатую годовщину родной революции… кто остался? стальная Фрося, атаманша Несметных полчищ?.. нет! немного прожила она после казни Ивана, – десять лет только отпустила ей смерть, ставшая в образе оперной дивы с засаленной подушкой в руках… кто ещё? командир корпуса Гая Гай, верный пёс революции… что ж… в тридцать пятом уволен от армии, снят с постов, арестован и, как водится, обвинён: военно-фашистская секта в РККА, создание и активная деятельность противу Отечества, партии, правительства и народа, – бежал, спрыгнув с летящего на скорости поезда, разбился и был снова пленён, через два года – расстрелян, – вот судьба пламенных ортодоксов, воевавших благоденствие и счастье трудовому народу, – слава их вере и слава их безверию!.. они стоят рядами посреди облаков, но на торжественной перекличке нам не услышать имён: смерть хранит голоса в аптечных склянках, и корешки сигнатур сообщают имена и даты… смерть любит нас, мы не любим её, но нам не уйти от этой любви, – смерть приходит и обнимает – так сильно, что кости наши хрустят и ломаются, мы томимся, трепещем и просим милости, а смерть рада, что может наконец залюбить нас до смерти… и вот после последней битвы все поняли: жизни нет, штыки в землю, – умереть мы могли, а теперь следует спастись, и тогда комкор приказал сжечь штабные бумаги, печати и радио, выстроил остатки своего войска в колонны, ввёл в авангард двух трубачей и одного держателя медных тарелок, развернул знамёна и торжественным маршем двинулся к германской границе, – гудела блистающая латунь, выпевая гимн пролетариев, и медь разражалась торжественным воплем, а над израненными войсками тяжко хлопали малиновым бархатом влажные знамёна кавалерии и пехоты… быстрое интернирование, позорная сдача клинков, винтовок, и спустя день Фрося умирала в полевом лазарете, – немцы бросили её подыхать, лишь Иван приносил гревшуюся на жаре воду, – всем ли смерть? думала она, и выходило, что всем! странное дело, – она не ощущала счастья, ожидавшегося когда-то, и думала с тревогой: жутко всё-таки покидать этот мир, полный крови и яростного блеска боевых шашек, жутко уходить в пустоту, внутри которой ничего, кроме пустоты… так лежала она со своей загноившейся раной, и видения бреда посещали её: отец любил Фросю до смерти, и она уже гибла в его любви, ежедневно хрипя среди испарений отцовского тела и биясь, как рыба на берегу, в его мощных руках, сомкнутых у неё на горле, но пришёл день, когда ему захотелось необычной любви, и он поставил её на колени… после этого сыскала она местных бандитов на окраине Лиды – Витю Шмаракова по прозвищу Витольдик и его верного оруженосца Зденека Ковальчика, – знаю, пане, сказала она, что золотишко вы любите пуще матерей… желаете много золота иметь? – и они пришли, а отец не хотел открыть им ме́ста хранения своих сокровищ, долго бился и махал руками, но Витольдик с другом знали средство: взяли да и подожгли бороду отцу, и отец поплыл, – золото нашли, собрали и позвали Фросю: Фрося стала над отцом и, глядя в чёрные зрачки его, сказала: смерть сильнее вашей любви, папаша, – после чего Зденек вынул нож и вспорол глотку упрямому отцу… кровь булькала и шипела, а будущая Атаманша стояла и смотрела отцу прямо в душу… лихорадка трепала её, и она не узнавала Ивана, не видела бойцов, стоящих у ложа и тупо глядящих на бледное лицо соратницы… пот стекал по вискам и ожигал ей шею, – как тогда, когда тужилась она и вопила, пытаясь исторгнуть из себя дитя, – сына-брата, уже ожидаемого смертью, и здесь смерть не дала маху, – повитуха взяла малыша, вынесла и быстро вернулась, сказав отцу: догадал ты меня, батюшка, с ведром-то… а и правильно, – порченный младенчик!.. знаешь ли, мой свет, что он шестипалый у тебя? аккурат я его в ведре как кутёнка какого, и булькнуть не успел… Фрося завыла, услыхав слова повитухи, но отец, подойдя, сгрёб дочкины волосы и сказал: смирись, девка, нам выблядков не ро́стить! – и то был человек, давший ей судьбу и подаривший смертельную любовь, человек, сживший со свету верную жену за то лишь, что сказала что-то супротив супруга, – он и раньше бивал её порядком и любил иной раз пластать в подсобке среди гвоздей, болтов, гаек, пеньки, керосина, олифы, краски, дёгтя, солидола, ветоши, задвижек, навесов, щеколд и засовов, а она всё терпела, потому что была мужняя жена, и слова не могла сказать, – Макар Ионыч цыкнет, глянув искоса, и всё! – так она покорно сносила побои и странные извороты его причудливой любви и молча несла свой бабий крест, а потом сказала невпопад нечто противное его натуре и получила кулаком в висок, а дознаватель почёл за благо не вникать, ибо за смертоубийство денег взять нельзя, а за несчастный случай – можно, с большим нашим удовольствием, и даже много, он взял и был доволен, а батюшка отделались испугом и, отойдя несколько времени спустя от событий, в отсутствие женского внимания почувствовали свирепый вкус к соитию и бешеное влечение к покорным самкам… таков случай, роковой рисунок звёзд и козни смерти, всякий раз готовящей исподволь каверзы свои; Фрося не верила в судьбу, с юности привыкнув исправлять фатум шашкой, и, однако, кто вёл её по жизни? смерть! смерть берегла её для какой-то своей, неведомой до сроку цели, да и сберегла: отметив Седьмое ноября, напившись коньяку и кое-как отбившись от столичного полковника, пошла она уснуть, не слушая намёков рока; ночью все растворились, канули и пропали без вести, словно куски сахару в стакане с чаем, не оставив по себе ни вкуса, ни запаха, ни воспоминания, и всевластная Фрося рухнула в своём кабинете на кожаный диван, погрузившись в сон, пустой, холодный, страшный, как если бы рухнула в яму, не веря ни в воскресение, ни в вознесение, ни даже в воздаяние… она заснула, и ей снился берег Лидейки, по которому бегала красивая девочка лет четырёх, и отец играл с ней в траве… Фрося смотрит: белое крахмальное покрывало усыпано фруктами, и стебли водяных лилий лежат на краю… рядом сидит в белом мамаша, держа кокетливый зонтик с бахромчатым краем, и зонтик – белый, и всё вокруг – белое, высветленное полуденным солнцем, а возле мамаши – большой граммофон с латунной трубой, из которой звучит чуть надтреснутый лирический баритон: на призыв мой тайный и страстный, о, друг мой прекрасный, выйди на балкон! как красив свод неба атласный, и звёздный, и ясный… струн печален звон… и, отвлекаясь, Фрося с тревогой слушает нежную серенаду, уносясь от родителей куда-то далеко-далеко, на другой берег Лидейки и дальше, – может быть, на запад, где в проблесках окровавленных шашек будущее уже ожидает её, или на восток, где немного позже встретит она наконец свою любимую смерть… может разве ребёнок знать о последней точке своей стези? она смотрела за реку и тревожно думала: что же там, за рекой? пластинка шипела, и нежный тенор продолжал выпевать: мы одни, и никто не узнает… пока не светает, выйди на балкон… звёзд огни дрожат и мерцают, и в мир посылают струнный перезвон… в этот миг Лидейка померкла, и Фрося ощутила удушье… вонь от засаленной подушки, помнившей сотни лиц, рож и харь, забивала ей ноздри, глотка её надсаживалась хрипом, трахея билась в конвульсиях, а бронхи взрывались и вышвыривали куски лёгких в грудную клетку… я со страхом смотрю назад, пытаясь понять эту смерть, эту кровь, этот смысл, и… нету у меня отчаяния, чтобы понять! остаётся только смотреть и вникать в адское имя: и. о. командира Тифозного дивизиона, Атаманша Несметных полчищ Бедняцкой Вшивоты… на могиле её нет ни камня, ни креста, – лишь неряшливый холм, вечно крытый коркой из вшей, – я стою перед ним и с тоскою думаю: что просить мне у Бога? кол осиновый или гран сострадания к этой судьбе?.. я знаю: коты жмутся ко мне с особенным чувством, и псы с жалостью заглядывают в лицо, а лошади, ежели я подхожу к ним, кладут на плечи свои добрые морды… я люблю детей, и ведь у них тоже есть провидческий дар, – они обнимают меня и с состраданием смотрят… что видят они?