Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

не требует ничего, кроме бешеной ярости, злобы и животного страха… бронепоезда заухали вдалеке, и дальние пулемёты разразились злобными трелями, ударила артиллерия, и красноармейцы принялись падать, утыкаясь носами в ржавую землю… кто-то из них уже не встанет и даже не будет схоронен, иные – встанут, но, пробежав два-три шага, так же уткнутся в землю, другие же будут ещё, как волки, грызть жилистые шеи врагов, но пока – бойцы лежали в нескольких саженях от железной дороги и не могли поднять головы; комдив-53 сыпал матом, угрожая извращённым соитием всем матерям зарывшихся в земле трусов, шкурников и гнусных предателей, но над головами трусов свистели пули и пролетали яростные рои раскалённых осколков… вперёд, ребята! – орал комдив, – давно не драли мы чубов ляхам! но ребята молча дышали землёй, а из-за железной дороги продолжал ссыпа́ться металл, – всюду ухали взрывы, что-то горело, и куски глины со свистом падали вниз, обрушиваясь на головы и тела, гарь ела глотки и отзывалась спазмами в пустых животах… ребята не хотели вперёд, ребята хотели в землю-заступу, мечтая зарыться в неё и остаться уж навсегда во влажном, безмолвном покое, и тогда… тогда из тыла пехоты вылетел Тифозный дивизион! а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!! снова услышали поляки и увидели грозный конус несущейся на них конницы… впереди летел командир – весь в драгоценных камнях искрящихся насекомых – изумрудных бронзовок, агатовых жуков-рогачей, рубиновых божьих коровок, хризолитовых светляков и сапфировых златок, светящихся в нежных сумерках… конь его, блистая жуками, заплутавшими в гриве, бешено рвался вперёд, и шашка героя отражала близкие взрывы… следом нёсся дивизион, а по правую руку – безумная Ефросинья в бликах огней светящихся насекомых… а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!! хрипло орали кавалеристы, скача вперёд, и вот уже они перемахнули железнодорожное полотно и взяли в шашки ненавистного неприятеля! кровь, кровь и яростное сопение, всхлипы шашек… и только короткое ох из-под безжалостного клинка слышалось победителю… тут орудия бронепоездов стали палить изо всех сил, сметая не успевшую встать пехоту, обозы санчасти, ветчасти, продкома и ремонткора, а по сторонам уже летели обломки, тлеющее тряпьё, горящие куски дерева, трупы и части трупов… комкор приказал развернуть пушки, и артиллеристы принялись крушить поезда… противник заколебался, а конники между тем неслись вперёд и бились, бились с неприятелем, изнемогая в бою, плача и теряя последнюю кровь… их стали теснить, и лучшие рубаки уже не держались в сёдлах – упал Опанасов, упал Сердюк, и грузный Швыдкой с грохотом рухнул в бурую пыль… Дзюба, Грабчак, Максименок и ординарец Коваль были смертельно ранены, а вестовой Иванов, зарубленный вражьей шашкой, уж и не видел боя, уткнувшись окровавленным лбом в спутанную гриву коня… в эту минуту дивизион погибал, и в темноте гасли один за другим бронзовые жуки, но кавалеристы ещё держались, может быть, надеясь на чудо, и… чудо явилось: из-за дубовой рощи вылетели им на подмогу две свежие кавалерийские дивизии, – развернувшись в широкий фронт, всадники с ходу пустили лошадей галопом, и если бы я смотрел на это сражение сверху, как смотрит, примеряясь, равнодушная смерть, то видел бы: со стороны железной дороги, откуда время от времени бесшумно пыхают белые дымки залпов, где чернеет лава обозов, а позади них громоздится массив столетних дубов, – летит бешеная кавалерия, неотвратимо догоняющая уже повернувшего вспять врага… и Тифозный дивизион вновь сбирается в клин, обретает порядок и строится, машинально подчиняясь логике боя, бойцы крутятся на конях, оглядывают трупы товарищей и, понудив коней, с воплем несутся вперёд! авангард – всадник, блистающий цветными огнями и рассыпающий вкруг себя тысячи искр… я всматриваюсь, пытаясь приблизиться: звуки баталии утихают, чёрные рты беззвучно зевают, щерятся, исторгая проклятия, мат и сладострастные всхлипы, кони летят… или лучше – плывут, медленно перебирая сухими ногами, а кавалеристы методично рубят врага, что представляется бытовой работой, похожей на колку дров, но то не дрова, то головы летят по залитому кровью полю… так был взят коридор на Шидлово и Хо́ржеле, куда хлынула измученная пехота 53-й дивизии и обозы разбитой 4-й армии; дорога освободилась, но лишь до ближайшей заставы; Иван с Ефросиньей ехали впереди, и он смотрел на неё со страхом: светало, и мутный свет утра падал на её лицо, – в запятнанной гимнастёрке, правый рукав которой грязнила кровь, качалась она в седле, и лицо её было в пятнах крови, и сапоги, и бока коня, – она ехала шагом, думая о чём-то своём, вперив взгляд в лежащую перед ней дорогу, усыпанную печальным имуществом смерти: всюду валялись трупы и изувеченные кобылы в быстро густеющих багровых лужах, перевёрнутые подводы, телеги, автомобили, взломанные кассы, и листы документов, словно подбитые голуби, перепархивали с места на место… разбитые пулемёты, орудия, гильзы, снаряды, патроны, пишущие машинки, бронированные ящики сейфов, – жалкое штабное имущество, ставшее уже ненужным, никчёмным, ничтожным, – как жизнь человека, попавшего в жернова истории… думали, в Шидлово и Хоржеле стоят красные, но, глядя, на эту дорогу, думали всё-таки, что красных тут нет вообще, и оказались правы, – корпус пробился только сквозь первое кольцо… а снарядов не было, и патронов не было, и комкор приказал обирать боеприпасы с дороги… в Хоржеле, ограбленное, разбитое, вошли днём и повалились кто где сражённые усталостью, но отдыха не случилось, – вечером явились аэропланы и стали поливать сельцо пулемётным огнём, после чего с востока и юга двинулся свежий поляк, вынудив комкора опять принять бой; ночью корпус покинул Хоржеле и пошёл лесом вдоль германской границы… хлеба – не было, корма для коней – не было, собранные с дорог снаряды ушли в бою, и патроны к винтовкам были по счёту… люди падали с ног и едва тащились, с трудом проходя в час две версты; 25 августа корпус получил приказ: двигаться в Мышинец, – и опять заворочался, просыпаясь, муравейник, пропахший смрадом гниющих ран и заскорузлых бинтов, ржавым железом, порохом и застарелой мочой; группы разведки терялись, уходя за границу, и депеши соседних войск доносили об интернировании полков, измученных твёрдой верой в собственную погибель, – никто не думал уже, что к Красной армии удастся пробиться, но корпус Гая и остатки пехотных дивизий двигались к Мышинцу, готовые в отчаянии выйти из окружения либо лечь в землю навеки, и вот – не доходя Мышинца, 15-я дивизия столкнулась с противником, и пехоте был дан приказ: в атаку! бойцы пошли шагом, предчувствуя смерть, а потом примкнули штыки, ибо патронов не было, и – побежали, – молча, с сопением, стиснув зубы, – так именно, как шагают грузчики, остервенело таскающие мешки с зерном… да не так, ведь у тех за плечами не стоит смерть… и бойцы бежали, видя впереди неприятеля, поражённого этой бесшумной волной, этим девятым валом злобы и страха; Гай в это время стоял за холмом, придерживая кавкорпус, и наблюдал в бинокль бег обречённых, – бойцы бежали и падали, бежали и падали, бежали и падали, но расстояние между пехотой и линией неприятеля катастрофически уменьшалось… ближе, ещё ближе, и наконец красноармейцы врезались в гущу врага! – вмиг окровавились штыки, сделавшись скользкими и горячими, а бойцы обрели голоса, и вопили уже, и рычали, и лаяли, как бездомные псы, попавшие в сети злобных ловцов, брошенные ими в клетку грузовика и назначенные к убою… хлопки штыков, хруст костей и вопли проклятий сопровождали бойню, и враг в изумлении перед этим отчаянным натиском уже подавался вспять, а комкор, видя это в бинокль, медленно и торжественно выбросил вперёд правую руку и тихо сказал: марш! – кавалеристы, выставив шашки, вышли из-за холма и пустились в карьер… снова свистел в ушах ветер, снова храпели кони, и непримиримые шашки взрезали воздух, снова летел впереди Тифозный дивизион и в его авангарде диким галопом скакал Иван со своей неразлучной Фросей, – в минуты достигли они врага и – смяли его! – два орудия, десяток пулемётов и тысяча пленных достались ярости победителя, но, чтобы утолить эту ярость, нужно было ещё немало крови: бойцы злобились, и угли ненависти тлели в их душах; Иван гарцевал перед пленными, оглядывал их, когда к нему подъехала Фрося; рубить, – сказала она… рубить, – подтвердил Иван и первым спустился в лощину, где толпились хмурые пленные, растерянно глядящие на верха… смерть ещё