Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

почти полтора года, пришёл в движение… поляки, смяв красных, зашли на территорию Белоруссии и принялись давить всё вокруг, – города и селения падали к их ногам, а советские гарнизоны бросали оружие, склады и пакгаузы, спасаясь бегством… Западный фронт затрещал по швам, и в июле командующий Надёжный слетел с должности, уступив её Гиттису, однако эта смена не помогла красным… резервов не было, и Деникин начал наступление на Москву, а поляки, подойдя к Минску в начале августа, полдня крушили измученный город и, положив множество красных, покорили его, – отсюда была им дорога в Киев, куда рвался Юзеф Пилсудский, амбициозный Начальник Польши, – всю зиму польская армия продолжала трепать восток, красные отступали, и уже Гиттис, в свою очередь, был смещён, но и это не помогло: неделю спустя молодой Тухачевский, принявший фронт, упустил Киев, – седьмого мая двадцатого года польская кавалерия ворвалась в город, – теряя тысячи убитыми, ранеными и пленными, – красноармейцы откатывались всё дальше, и в сапогах у них хлюпала живая кровь, и глаза были налиты кровью, и раны сочились кровью, а бойцы отползали, оставляя по себе багровые сгустки в пыли и гнойную сукровицу в траве… но и реванш был не за горами: через два месяца фронт заворочался, загудел тяжко, и передовая линия пришла в движение… десятки километров фронта, окутанные пороховыми дымами, покрытые пылью, копотью, хлопьями пепла, вздрогнули, и… бойцы сделали первый шаг! тронулись кони, пошли повозки, нехотя сдвинулись орудийные лафеты… гул возник над пространством… скрежет, вой и бряцание десятков тысяч винтовок, звон вынимаемых из ножен сабель, топот копыт, шелест дыхания… и вся эта гигантская масса медленно, неуклюже вздымаясь, становилась против врага: люди дрожали, кривили губы и вращали глазами в предчувствии боевого безумия, кони мотали шеями и нетерпеливо выскакивали вперёд, то тут, то там раздавалось ржание, мат и командные выкрики… и молодой комфронта, сидя на пегой кобыле, уже вывёртывал саблю и указывал её остриём направленье удара! – фронт ухнул, и передовые отряды пошли шибче… быстрее… быстрее… вперё-о-од! взревели командирские глотки… в ата-а-аку!! и дымная земля содрогнулась от топота ног и копыт! – первый удар был нанесён справа, на севере, куда устремился кавалерийский корпус бешеного Гаи Гая, стремительного победителя и триумфатора, бравшего недавно Симбирск, Сызрань и Бузулук, блиставшего у Стерлитамака, Бугуруслана, Орска… под его рукой шли четыре тысячи сабель – 10-я кавалерийская комдива Томина, 15-я кавалерийская комдива Матузенко, Тифозный дивизион Ивана Почухаева и 700 штыков 164-й стрелковой бригады; Ефросинья шла рядом с Иваном, и, когда горнист протрубил атаку, она, сдвинув фуражку на лоб, опустила рант и вынула из ножен верную шашку; вдалеке забухало, и внизу, в долине, стали видны белые клочья дымов, – там уже рвались снаряды, и шум взрывов слышали передовые цепи… марш-марш! подбодрил Почухаев, и кавалеристы пошли быстрее, а Ефросинья в нетерпении резко понудила коня и выскочила вперёд… грохот копыт мешался с грохотом взрывов… гривы, хвосты и сухие ноги коней метались по сторонам, справа и слева от Ефросиньи, – выйти из строя, опередить всех думала она, и уже летела вперёд, глядя в туманную даль и видя там тёмное пятно неприятеля, которое двоилось, троилось, пучилось и, расползаясь, заполоняло собою пространство от края до края… кровь застилала её глаза, кровь, которая ещё не открылась, и красные пятна ярости метались пред ней, и бешеный ритм скачки бодрил горячее тело, – чувствуя какой-то животный экстаз, она хотела вре́заться в неприятеля и кромсать его шашкой, рвать зубами и впиваться ногтями в рыхлое его тело! а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!! вопила она, не в силах заткнуться, и, влетев в бой, рубила на полном скаку руки, плечи, головы, как учил её кавалерийский устав – направо с оттяжкой, вниз направо и вниз налево! или колола, вкладывая в укол свою неизбывную ярость и ненависть к миру, – вполоборота налево, направо, вниз направо и вниз налево! – гимнастёрка её была забрызгана кровью, рукоять шашки липла к ладони, а фуражка, несмотря на опущенный рант, где-то упала… лошадь крутилась под ней, избегая ударов, и всадница уже не летела, а билась на месте… что-то вспыхнуло перед ней, и лошадь вскинулась на дыбы! – вмиг какой-то поляк въехал в неё, вскричав: kurwa! – Фрося знала слово, и оно взбесило её… выставив шашку, ринулась она на врага, но он вышел из-под удара… дёрнув поводья, стала она к нему фронтом, и тут кто-то взмахнул шашкой! она не поняла – кто, лишь клинок блеснул впереди и впился ей в ногу! но и её спасла вовремя переступившая лошадь, – удар был поверхностным и не смог нанести много вреда, – Ефросинья взвыла и, оскалившись, стала рубить вслепую, не глядя и только чувствуя горячую кровь, бегущую по ноге, и слыша влажные всхлипы шашки, впивающейся в плоть неприятеля… бой кончился через три часа, и измученные бойцы, ведя коней в поводу, потянулись в лесок, маячивший вдалеке, но Фрося не ушла с поля, – с обнажённою шашкой ходила она по трупам и выкалывала глаза мёртвым врагам, глядя в их застывшие лица без сожаления, без надежды; встретился ей на поле живой ещё молодой поляк, грудь которого была пробита пикой, – лёжа кое-как на спине и мучаясь, он глядел в небо, и в глазах его отражались тучки, сев подле, Фрося невольно залюбовалась его молодой статью, – стройный, высокий, с кудлатой головой лежал он и смотрел на неё… губы его шептали, – Фрося склонилась и вслушалась: Ściśnijcie kolano z kolanem, то есть сомкнуть ряды, шелестел он, и тут – взгляды их встретились… синие-синие глаза и пшеничные кудри в крови… Фрося смотрела и думала: для чего эта смерть? для того ли, быть может, что в ней покойно? что это вообще – смерть? не чудесное ль состояние отсутствия мятежа в душе, то есть безмятежность? хорошо лежать, не ощущая беды, боли, голода, жажды, отвращения к мужику и горькой тоски по материнскому телу… и она вспомнила рыбалку в Лидейке, где ловила лидская пацанва лещей на уху, – вот несут пацаны садок, полный рыбы, – рыба бьётся, как солнечные блики в быстрой реке, а на берегу шумит костерок, и весело кипит в котелке вода, и лещи валятся туда из садка и уходят вглубь, в своё последнее плавание, бия ошпаренными хвостами… через минуту всплывают, и глаза у них – белые! мёртвые глаза жителей того света, кое-как цепляющихся ещё за этот свет… лежать и смотреть на мир белым оком, не видя крови, сражений и безумного бега ревущих цепей… я тоже поплыву в облаках, думала она, в белых слоистых облаках, и вокруг будет чистота неба, я же не боюсь смерти, я люблю её, и, когда смерть придёт, я попрошу её тоже любить меня, – так мы и станем неразлучны… там – тихо, пусть и молодой поляк лежит в тишине, уже не надеясь на жизнь… врёшь, панёнок, сказала она, встав на ноги, – не сомкнуть вам рядов, не сомкнуть! – занесла шашку и ударила парня, как учил кавалерийский устав – справа и вниз со сладостной оттяжкой… а поутру корпус Гая снова рвался вперёд, и 4-я армия РККА теснила поляков на север, прижимая фронт к литовской границе: поляки, отойдя к Лиде, пытались закрепиться в старых немецких окопах, да, не сумев, быстро отступили к Бугу; на юго-западе между тем 1-я конная громила несостоявшегося живописца Рыдз-Смиглы прозвище которого предполагало гибкость, – проявив гибкость, командующий увёл армию из-под стен Киева, бросив город и отступив в Мазовию, что не помешало ему, впрочем, вскорости отомстить будённовцам, задав им хорошего жару в битве под Бродами… но в июле успех сопутствовал красным, и РККА неумолимо отодвигала фронт: 10 июля взяли Бобруйск, на следующий день – Минск, три дня спустя – Вильно, Гродно, Барановичи и в конце месяца вторглись на территорию Польши у Белостока; Фросина рана зажила быстро, и Фрося даже не покинула строя, только после того сражения стали мучить её нехорошие сны: вот приходит зарубленный ею молодой поляк и даёт яблоко – до того красивое, что вот, кажется, надкуси его, и придёшь в рай, полный пения птиц и ароматов утра, которое одно только и рождает