Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

стороны сцены, а с правой – шли очередью понурые зэчки, склонялись и целовали её сапоги, а одна зэчка замешкалась над блестящей яловой кожей, медленно подняла лицо и глянула в глаза всесильной начальницы, в белые, рассиропленные глаза, которые мгновенно застыли и стали твёрдыми, ледяными, острыми, словно куски векового льда, сколотого с самой вершины Арктики, – не смотреть! злобно сказала Жемчужная и ударила зэчку ногой в лицо, – и потом, когда все расселись в зрительном зале и начальство заняло первый ряд, она ещё оставалась на своём троне и благосклонно внимала, смотрела и даже снисходительно хлопала иной раз, лениво бия ладонью о ладонь, а в середине концерта к роялю села выпускница столичной консерватории, лауреат каких-то международных конкурсов, возле которой стала некая Изабелла Сурова, бывшая оперная дива, блиставшая когда-то в Большом, и… партия была для тенора, но ведь теноров в женском лагере не сыскать, почему и пришлось поручить арию Смита вольной красоте меццо-сопрано, – дива взяла эту арию согласно желанию начальника Швеца, прибывшего на редкий концерт со своей многочисленной свитой, рассаженной по должностному ранжиру в первом ряду… зазвучал рояль, дива запела, и мелодия вольно поплыла по притихшему залу… начальник Главка замер… замерла свита, и… всесильная Жемчужная Вошь – заплакала! – зэчки в зале не верили глазам: услышав начало, она встрепенулась, застыла и, уже не мигая, смотрела на диву… серенада вольготно звучала в сырых стенах, укрытых мягким мраком слабого электричества, и сомнительная роскошь клуба, нищее убранство его и сусальная мишура странно гармонировали с прекрасным голосом Суровой и её мягкой фигурой, не потерявшей в лагере своей очаровательной стати… затаив дыхание, Жемчужная слушала, губы её дрожали… мы одни… пока не светает… выйди на балкон… и она с мольбой смотрела в глаза певицы, медленно переводя взгляд на её пухлые запястья и нежные пальцы… дива заламывала руки, стиснув ладони крепким замком, специально, казалось, причиняя себе несусветную боль, и с ресниц Жемчужной медленно, неуклонно падали слёзы… единственную эту зэчку любила Жемчужная, и лишь с ней было её простое женское счастье, – без крови, без воплей о пощаде и без принуждения; с другими же, против ожидания, и не получалось без крови: не чувствуя страсти и не умея достичь радости обладания, она лупила красивых зэчек старинной киргизской камчой, пропитанной потом десятков уже опочивших коней, и только явление крови давало ей истинную свободу чувств, впрочем, не только кнут использовала она, а и пряник: ежели ладная зэчка не хотела любви, Жемчужная блазнила чернушкой, и голодная баба почти всегда согласно кивала, не помня чести, – только хлеб самодержица сулила не в плату, а в потеху себе, ибо то был способ взнуздать кобылу, – очень действенный способ, которому научили её воры, бравшие бабу за ледяную пайку: выберут безошибочно ту, что в безумии голода согласна на всё, и скажут: вот тебе, дескать, пайка, – пока долблю – жрёшь, а кончу – не осуди, хлебца и другим надо; берут чёрную горбушку и морозят её на морозе, чтобы каменной стала, а потом дают мученице, поставив её на четвереньки, и приступают, – зэчка, воя, грызёт кусок хлебного льда, ломает цинготные зубы и кровянит пайку, а вор делает между тем своё дело да приговаривает: жри, с-сука, жри, где ещё хлебца добудешь? – я гляжу сквозь эпоху и в скорбном недоумении гадаю: есть ли мера нашему человеку? да и человек ли то? не большое ли насекомое? но Жемчужная Вошь обрывает меня, говоря: пока бью – жрёшь чернушку, и достаёт камчу, страшную плётку в бурой крови и скрученных клочках кожи… постигла-таки воровскую науку! да и то сказать, применяла её не в пример гуманнее, давая зэчкам не ледяной хлеб, а вполне нормальный, и не горбушку, а даже буханку; раздев бабу догола, лупила её камчой да с оттяжкой, чтобы добиться крови и увидеть кровь, а голодная баба впивалась в хлеб, рвала слабыми зубами подсохшую корку и давилась немерными кусками… эта владычица знала толк в любви! кровь её закипала, подогретая кровью жертвы, и, обжигая кипятком желания, приводила в неистовство державную госпожу… а потом с этапом явилась Прекрасная Изабелла, дива, прима и королева сцены, и зря, что ли, говорят: кесарю – кесарево? – с ней начальница не нуждалась в камче и любила её просто так, подымаясь к пику страстей с помощью нежных рук примы да ласковых губ, полных, мягких, не утративших былого шарма и не опустившихся уголками вниз, как у большинства зэчек; в лучшие времена свои певица знавала таких мужчин, которых имена даже не всякий решился бы сказать, и предположить не могла, что в диком месте, где человек по ту и по эту сторону бытия теряет себя и более не трепещет под Богом, станет она любить владычицу душ, правительницу теней, пожилую, в общем-то, уже женщину, обитающую в самой глубине холодного, не знавшего мужской любви теле; мужчины примы имели большую власть, и ей казалось: любовь их может обессмертить её… она жила в самой сердцевине общей любви, и её сопровождали – яркое солнце, белые кителя, юфтевые сапоги, цветы круглый год и чудесные фрукты, у неё было всё, – арбатская квартира, муж профессор, певческие салоны по четвергам, на которых присутствовал цвет богемы и лощёные офицеры известного ведомства… было всё, даже яхта катала её по Москве-реке, а теперь она должна была регулярно любить старую бабу, пахнущую дёгтем и портупейной кожей… впрочем, мужское внимание и здесь не оставило Прекрасную Изабеллу, что позволило ей при первой возможности изменить Жемчужной; кто был её избранником – Бог знает, а через девять месяцев она родила, и акушерка из зэчек, ловившая младенцев ещё при старом режиме, отчаялась получить живого ребёнка, дважды обвитого пуповиной, да ещё и лежащего головою кверху… как мучилась роженица! как звала маму и проклинала жизнь! а в углу, возле стеклянного шкафа со скудным инструментарием стояла сама самодержица, наблюдая процесс, и говорила певице: ты сдохнешь сейчас… просто сдохнешь… но акушерка сумела вынуть младенца и не удавить при этом, – подняв за ноги – мокрого, красного, покрытого кровью и утробною слизью, – шлёпнула она его по сморщенной попке, и младенец вскричал! но Жемчужная, строго глянув, кивком головы отправила акушерку в угол, где стояло ведро с водой, и ещё смотрела – властно и злобно, – так, как смотрят на должника, пропившего честь и совесть, но акушерка угрюмо качнула головой: нет, качнула она головой, не сказав ни слова, нет, и взяла кусок старой байки, чтобы завернуть малыша… прима между тем лежала едва жива, плача от боли и комкая пухлыми пальцами серую простыню, и тогда самодержица подошла к акушерке, взяла ребёнка и, шагнув к ведру, сунула маленькое тельце внутрь, головой вниз! прима не заорала, не завыла, а только какой-то писк вышел из неё, и она привстала на койке, не в силах подняться, и так сидела, опершись на руки и открыв рот, из которого текла горькая слюна… а потом было Седьмое ноября, очередная годовщина великой революции, и снова явился начальник Главка, дежурная свита его и какой-то ещё столичный полковник, который звал Жемчужную Фросей и всё подливал за столом коньяк, грузно вставая всякий раз, чтобы прославить юбилейную дату, советскую власть и её мудрых вождей… все напились и уже разбредались по темноте, а столичный полковник вывел начальницу в коридор, зажал в пыльном углу и с настойчивостью юнца шарил липкими пальцами у неё под юбкой… ночью все растворились, канули и пропали без вести, словно куски сахару в стакане с чаем, не оставив по себе ни вкуса, ни запаха, ни воспоминания, и всевластная Фрося рухнула в своём кабинете на кожаный диван, погрузившись в сон, пустой, холодный, страшный, как если бы рухнула в яму, не веря ни в воскресение, ни в вознесение, ни даже в воздаяние… а и зря! потому что ночью дверь кабинета её тихо открылась, пропустив внутрь Изабеллу Прекрасную с двумя зэчками, вставшими возле спящей Жемчужной, вольно лежавшей навзничь и храпевшей как ломовик… гостьи плотно прикрыли дверь, и прима стала у изголовья спящей с грязной подушкой в дрожащих руках, – в один миг каждая сделала резкий бросок, – первая зэчка кинулась в ноги