Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

сговориться… через месяц тётя София была в Лиде, живая, но слегка повреждённая в уме, – всё делала невпопад, не в лад, роняла предметы, лила чай мимо чашки, спотыкалась на ровном месте, падала в поле, терялась на улицах, а раз даже подожгла дом; лабораторию Анджей закрыл на ключ, от греха подальше, и стал внимательнее приглядывать за женой, да недолго приглядывал: в двадцать седьмом умерла Агнешка, и даже наложение рук в этот раз не спасло её, долго лежала, угасая, и наконец угасла; Анджей смерть дочери не снёс и спустя полгода отправился вслед за нею; в тот же год ушли и родители, – друг за другом, как будто желая и в смерти быть вместе, – похоронив семью, тётя София осталась одна – без денег, без разума и без смысла; как она жила – один Господь знает, и только бродила по Лиде в поисках пропитания и добывала его не всякий день, пользуясь лишь состраданьем соседей, старых знакомых и незнакомых; вечерами садилась она возле печи, в которой потрескивал собранный накануне хворост, и долго-долго беседовала с сидящими рядом родителями, Агнешкой, Анджеем, пропавшими (пропащими!) братьями, сёстрами, которые приходили и слушали её жалобы на судьбу, жизнь и болезни, – они были живые, ведь тётя София умела же воскрешать умерших, они для неё были живые, ибо наши родные не уходят от нас, а лишь отлучаются ненадолго, мы с ними всегда, всегда… она видела степи, укрытые саванами туманов, пойменные луга за Лидейкой, чайные, кофейные и молочные реки, текущие вспять, словно тяжёлая карамель, и всё шепталась, шепталась, шепталась с родными, а они внимательно слушали и степенно кивали… надо просить прощения, думала тётя София, просить прощения у родных, которых нет уже, но которые – в сердце, и здесь я с ней заодно: прошу прощения у мамы, бабушек, дедушек, дочери, у женщин, любивших меня, ибо я в вечном долгу перед теми, кто ушёл раньше, и, как тётя София, хотел бы воскресить всех! но уже понимаю, что мало воскресить одного кого-то или только своих, надо ж воскресить друзей, соседей, сослуживцев и собутыльников, случайных знакомых и попутчиков в поездах, собаку, кошку, ворону, которая спала на шкафу в нашей коммуналке, и жемчужных гурами, живших в аквариуме, когда мне было двенадцать лет, надо воскресить Васю-алкаша, грузчика нашего продмага, моих учителей и вожатую, в которую был влюблён, дрожащую на ветру сирень, горную жимолость и первую клубнику… всё, всех надо воскресить, но как, как? я спрашиваю у тёти Софии, и она ответит мне, конечно, ответит, хотя и лежит много лет немая и недвижимая на лидском католическом кладбище, справа от сгоревшей в девятьсот пятом каплицы Святой Барбары, покровительницы, между прочим, лёгкой смерти, и – рядом со своими родными; на камне Анджея высечены едва видные сегодня слова: возлюбленная, положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; неподалёку спят Стефан Буткевич, лидский маршалок, евангелист Эрнст Медема, сын русского посланника в Персии, генерал-лейтенант Иосиф Заржецкий с супругой, урождённой фон Гревенс… хорошая компания у тёти Софии, заслуженные люди, умершие, правда, лёгкой смертью под рукой Святой Барбары, чего не скажешь, конечно, о тёте Софии, которая приняла последний бой с мраком семнадцатого сентября тридцать девятого лихого года, когда, проголодав несколько дней, оделась в рубище и вышла к Крестовоздвиженскому костёлу, – весь день она простояла при входе в надежде на подаяние и видела, как улицы наполняются людьми, лошадьми, подводами… в клубах пыли плыли орудия, грузовики… гудя и газуя, рвались вперёд похожие на чёрных жуков автомобили начальства… солдаты брели в колоннах, и тётя София дивилась их виду: они были измождены, грязны, серы, одежда их зияла прорехами, а обувь просила смены, – многие были без обуви, – в жалких обмотках, обёртках, обносках; она смотрела и думала: это нашествие ада; в самом деле, солнце садилось, и весь этот клубящийся, смердящий, гремящий зловещим железом поток неумолимо, неукоснительно шёл куда-то вперёд, – к ведомой только ему загадочной цели, – лязг, дребезг и дрязг сопровождали его, и грозный грозо́вый гул грязным масляным пологом накрывал Лиду… солнце сочилось кровью, и тёте Софии казалось, что кровь вливается в город вместе с войсками… ад! думала тётя София, в ужасе втягивая голову в плечи, а войска всё шли, и пыль висела над ними, подсвеченная кровавым фонарём солнца… случись мне подняться вверх и облететь близлежащие улицы и домишки окрест, чахлые деревца, сухие кусты, я увидел бы со своей высоты плывущий, словно корабль, костёл, расползающиеся по сторонам войска, технику и – сквозь пелену розовой пыли – маленькую фигурку тёти Софии, последнего в этом мире борца со смертью… ни гроша не было в её подаянии, только в вечер, когда солдаты сошлись в дворах и стали раскладывать костры, двери костёла открылись, и из полутьмы его вышла старушка, – костёл надвинулся, сник, словно предупреждая, – много было смысла в этом костёле, – он говорил: смерть, посылаю тебе смерть в лице старушки, старушка несёт яйцо, которое не есть начало, есть же – конец, довольно тебе страдать, умри уже ради воскресения и жизни будущего века: старушка подошла и дала тёте Софии яйцо, которое та с великой благодарностью и коленопреклонением приняла, завернула в тряпичку и, вожделея яств, отправилась восвояси; голод давно мучил её, и она думала святым подаянием поскорее утишить его, но… зайдя в дом, увидела разор и смуту: кто-то из красных армейцев, взломав дверь дома, успел поживиться нехитрым скарбом бедной вдовы, – тётя София кинулась в посудный шкафчик, надеясь взять сковороду для яйца, но сковороды не было! – яйцо! тётя София хотела пожарить яйцо, но не на чем было его пожарить… волна гнева окатила тётю Софию, – она поняла: ад надвигается на неё! стало быть, нужна оборона! как, чем сражаться?.. она металась по дому, хватала предметы, и совсем уже мутный ум её твердил ей: атака! атака нужна, не оборона, и, значит, необходимо оружие! она зашла в сени и извлекла из угла доспехи, найденные когда-то в земле замка, – кирасу позеленевшей меди и почти изумрудный шлем, сплошь крытый окислами цвета зрелой травы – поверх искусной чеканки древнего чекана; тут же лежал и меч, почти не тронутый ржою; она надела кирасу, укрыла голову шлемом и взяла в руки меч… тут в небе зарокотало, и тётя София почувствовала в себе неукротимый гнев, – пылая, она подошла к двери и сильным ударом ноги вышибла её вон; ночь спустилась на Лиду, стал накрапывать дождь, и дальние огни костров в замке мерцали во влажной темноте; стоя на крыльце, тётя София глядела вдаль, – небо снова ворчало, будто гигантский кот, вольно раскинувший облака-лапы, и тут сверкнула молния, а спустя мгновение громыхнул гром! тётя София вздрогнула, крепче сжала рукой рукоять меча, упёршись пальцами в шершавую гарду, и – шагнула с крыльца; путь её лежал в замок, к кострам и запаху мяса в углях, – она шла под дождём, и каждый шаг отдавался гневом в её воспалённом мозгу; дождь шёл, тётя София шла, время шло, вечность шла, но стояла на месте, и смерть шла рядом с тётей Софией, – в безумной ярости стала она у замка, вглядываясь в костры и в красноармейцев, похитивших сковородку; в развалинах жарили мясо, и тётя София почувствовала дурноту, но, скрепившись, решительно подняла меч, – за речкой раздался грохот, и над тёмными купами речных ольх снова засверкали молнии, – в полном безумии тётя София пошла вперёд и, поравнявшись с первым костром, смела его! красноармейцы схватили винтовки, но не стреляли, в недоумении глядя на старуху в кирасе, а она меж тем шла вперёд, круша костры, котелки и даже задевая солдат древним мечом; возле руин башни увидела она в куче сучьев сковороду, и красноармейцы, сидевшие у костра, в ужасе отшатнулись, когда тётя София схватила сковороду и воздела её в грозо́вое небо, – странная картина, дикая, страшная: старуха в лохмотьях и в позеленевшей кирасе, размахивая средневековым мечом и обугленной сковородкой, теснит в черноту ночи изумлённых солдат, нехотя подымающих свои винтари… тётя София визжит… вспыхивает молния, гремит гром… тётя