Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

голову, чтобы увидеть над собой лоскутное одеяло свежих листьев: я люблю смерть, я очень люблю смерть… я хочу быть дочерью смерти… и смерть касалась её нежной рукой… но то было только движение ветра, тихо дующего в девичий затылок, приятно холодящего голые плечи и лопатки, где когда-то росли детские крылья… она была чистым ребёнком, которого всё-таки влекла жизнь, которого волновали дождь и рокочущая гроза над патриархальной Лидой, и зимняя метель, и румяные панычи на санках, лихо слетающие с холма, украшенного суровыми развалинами замка Гедимина… с каким интересом смотрела она на этих извалянных в снегу мальчишек! и сердце её постукивало – тук-тук, тук-тук… никогда сердце не выдавало её в минуты волнений и откликалось живой музыкой либо настороженным боем, – так точно, как делал это напольный Густав Беккер, стоявший в кабинете отца; часы эти были её любимой игрушкой, и она обожала стоять подле, вслушиваясь в звуки нежно щёлкающей секундной стрелки и дожидаясь басовитого боя с хрустинкой, всякий час разносящегося по комнатам дома… следя за стрелками, она думала: время бежит, не зная, что латинская надпись TEMPUS FUGIT, гравированная затейливым штихелем на металле циферблата, как раз и означает – время бежит, и она думала: время бежит… время бежит… время бежит… и эти римские цифры, золочённые стрелки и бронзовые шишечки наверху гипнотизировали её; она обнимала тёплый ореховый корпус и вдыхала аромат дерева, дремлющего под слоем лака, морилки, грунтовки… тик-так, говорили часы, и она тихо шептала: время бежит… тик-так, говорили часы, тук-тук, отвечало сердце, и, когда она волновалась, сердце, беснуясь, сбивалось с ритма, – всякий раз вспоминая об этом, она стыдилась своего страха, но потом – гордилась умением преодолевать его, как это было всегда, и в тот раз, когда она простым движением вычеркнула из жизни плохого человека, желавшего её плоти; ненависть к мужику вообще после четырёх лет отцовской любви была так сильна в ней, что она и не думала впредь, когда возникал на её пути этот самый мужик, всегда одинаковый, хоть и с разным лицом, и всегда одномерный, – легко понимаемый, ясный в своих намерениях и, как правило, – легко уязвимый, – преграждая ей путь, он думал: лёгкая жертва, и нет труда, чтобы покорить её, а покорив, – подчинить, эта баба – и не человек, а только никчёмная вошь, жалкое насекомое, которое будет корчиться подо мной, вопя нечеловеческим голосом, и биться в тенётах своего сладострастия… выглядел мужик всегда одинаково – лицо было у него рябое, глазки маленькие, взгляд мутный, губы растягивал он в глумливой усмешке и с усилием морщил лоб, силясь понять какие-то простые слова, сказанные ему; одет он был обыкновенно в потную гимнастёрку, широкие галифе, обут – в грубые сапоги, смазанные дёгтем, а на голове у него сидел картуз, фуражка или даже папаха, разящая кислой овчиной… ну, и запах вообще… запах тоже был схож – запах самца, запах борова, спавшего на гвоздях; всякий, кто искал её сучьей сути, пах портянками, порохом и застоявшимся гноем… она ненавидела этих искателей, этих соискателей и никогда не жалела их, истребляя всякого встававшего на её пути, как истребила на польском фронте, в лесу, кривого красноармейца: он встал перед ней и протянул руки, и она сказала ему: руки! – поодаль мялись бойцы и подбадривали Кривого, нагло и весело глядящего на неё одним глазом, и этот глаз, безумный, смешливый, в котором бешено плескалась похоть, – как голый купальщик в холодной воде, – судорожно дёргался, будто подмигивал, но он не подмигивал, и не было дружелюбия в этой фальшивой мимике, а только – угроза, решимость и отрицание мольбы, но она сказала ему: руки! и добавила: я люблю смерть… а он не услышал, не вслушался даже, не обратил внимания, и никто из красноармейцев не понял, – что же она такое сказала, а она сказала: я – люблю – смерть, и окинула быстрым взглядом лицо кривого ублюдка: веснушки на лбу, вздёрнутый нос и узкие холодные губы с запёкшейся по краям слюной, скопческое такое лицо, обезображенное ещё и сабельным шрамом через закрытый навсегда левый глаз, – она смотрела, и страх сковывал её, и пот струился под гимнастёркой, а Кривой, как зверь чуя пот, уже наступал и говорил: я тебя буду иметь так, так и так… не бойся, больно не будет… она девка, поди, – крикнул кто-то из стоящих поодаль, и все заржали, поощряя Кривого к действию… девка ты, девка? – спрашивал он и делал меленькие шажки, – снимай портупею! – очередь занимать? спросил один из красных армейцев, и все снова заржали… погоди очередь, бормотал Кривой, надоть же спервой объездить кобылку… а она стояла и шевелила губами, пытаясь что-то сказать ему… мокрая? спросил кривой, протянув руку, и она вспомнила, как отец вынимал у неё из-под юбки блестящую от влаги ладонь, и снова глянула в лицо Кривого, скалившего мелкие острые зубы… лучше не подходи, сказала она и судорожно икнула, Христом Богом прошу… но он не послушался и, схватив её, сунул морду в ворот её гимнастёрки… солдаты загоготали и подались вперёд, чтобы лучше видеть, потому что для них это был истинный цирк, но она с усилием отпихнула Кривого и со звоном вынула из ножен шашку… ты што? сказал Кривой, не веря, и снова шагнул… она вывернула шашку и, не давая себе мысли, обрушила её на врага, так точно, как учил строевой устав кавалерии Красной армии – вниз налево, и шашка уверенно разрубила обидчику узкую ложбину между плечом и шеей, – брызнула кровь, хрустнула ключица, и Кривой рухнул к её ногам, – стало так тихо, как бывает в покойницкой, где под голубым светом лежат безмолвные мертвяки; лес утих, и птицы утихли, даже артиллерийская канонада, всё утро гремевшая вдалеке, легла на лафеты и смолкла… и через долгую только минуту звякнула чья-то антабка и беспокойная лошадь заржала в глубине леса… Ефросинья нагнулась и, вырвав пучок травы, тщательно вытерла клинок; вы не поняли, сказала она, вы ничего не поняли… я же – дочь смерти… и она думала потом, что ведь только смерть – в самом деле бессмертна, и искала бессмертия себе, надеясь дожить как-нибудь до светлых времён, где не будет места заскорузлой тоске, злобе и отчаянной похоти; в звёздах искала она ответ – отчего люди не бессмертны? вот ведь звёзды – бессмертны же! и планеты бессмертны… время, – думала она, – есть загвоздка на пути к счастью! надо отменить время… ежели, взяв топор, изрубить в щепы старинный Беккер, то отменится время, которое течёт, и, едва остановившись, перестанет быть… ежели время, встав, не будет более отравлять ядом своего участия бедного человека, то тут-то и окажется он бессмертным; для чего, думала она, шла я по этой жизни? чтобы отменить время покрытых коростою мужчин? чтобы остановить время объятий мягких женщин? но ведь это тупик! и лишь пустота ожидает человека в однополой любви… она хотела бессмертия, но бессмертие не могло явиться из её бесплодного лона… и какое бессмертие, ежели гибели твоей всякий миг ищут тучи свинцовых насекомых и бескомпромиссных врагов, а история, кажется, играет против тебя, но ты идёшь в пекло, не давая себе труда подумать: куда шлют нашего брата равнодушные командиры, настойчиво тыкая перстами в сторону фронта и западных окраин, где земля горит восстаниями и бунтами? – нет, сказали крестьяне, не желаем Советов! нету нам судьбы с Советами! может разве человек любить погибель свою? а красные усмиряли, брали заложников да ставили к стенкам… и ведь продразвёрстка! продразвёрсткой душили так, что даже девятнадцатый год, когда Украина была под властью белых, пошёл в учёт… где жизнь? нету жизни! и вот уже самостийные батьки́ стали против: Киевская губерния запылала, Херсонская, Екатеринославская… Полтава, Харьков, Чернигов… вспыхнули Волынь, Подол, Таврия, а красным всё нипочём – давят! и когда успевают? каппелевцы – под Читой, Врангель – в Крыму, и Петлюра огрызается у Каменец-Подольска, но батьки́ давят, не хотят под ярмо… орудия не молчат, винтовки не стынут, кровь не затворяется в жилах, и бешеные эскадроны несутся вперёд!.. и тут польский фронт, дремавший