Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

начальницы, вторая – на её бесплодные бёдра, а прима – прижала к ненавистной роже подушку, навалившись что было сил… начальница загудела в скользкую от грязи ткань, схватывая остатки воздуха, и уже не могла дышать, потому что вонь от подушки, помнившей сотни лиц, рож и харь, забивала ей ноздри, глотка её надсаживалась хрипом, трахея билась в конвульсиях, а бронхи взрывались и вышвыривали куски лёгких прямо в грудную клетку… утром её нашли и долго ещё боялись зайти вовнутрь, ибо кабинет был завален вшами, пластавшимися повсюду, их были миллионы и миллиарды, их были тьмы, и никакое звёздное небо не сравнилось бы с ними, – письменный стол работы Мансурова, непревзойдённого мастера ближайших окрестностей, покрывал толстый слой шевелящихся вшей, – шкаф, сейф, занавески, проёмы окон, стены и потолок, – всё было во вшах, и сама она, словно тканью, была спелёнута ими… волосы на её голове двигались, как живые, и глаза, уши и рот были забиты ими, и все овчарки выли снаружи, а вертухаи таили в душах неизъяснимый ужас… так прошло время, и только под вечер небесные канты вошли в кабинет: под их сапогами хрустели вши, и хруст этот они уже не могли забыть – ни в этой, ни в иной жизни… дождь вшей пролился на них, и пласты перламутра упали сверху… этот жемчужный блеск и переливчатый свет, нежные блики тумана, подкрашенного сиренью, и серебро вшивых спинок помнили они до могилы, – и когда вши стали ссыпаться, – медленно-медленно, будто фальшивый снег на сцене театра, а собаки за окнами снова взвыли в тоске, небесные канты схватились за пистолеты и принялись палить без порядку, расстреливая свой ужас, свой страх и своё отчаяние… так кончился её земной путь, который, впрочем, должен был кончиться ещё лет десять назад – не в тридцатый, а в двадцатый, к примеру, юбилей революции, когда Чесоткина, и. о. командира Тифозного дивизиона и атаманша Несметных полчищ Бедняцкой Вшивоты проходила свидетелем по делу своего начальника Ивана Почухаева и лишь чудом не перешла в разряд главных обвиняемых; то было громкое дело, гремевшее тогда в стране и громкостью своей глушившее иные, не менее страшные дела, – это и вообще, скажу для несведущих, было время нетихих дел, но Ефросинья Чесоткина думала, будто бы они её никак не коснутся, в чём, разумеется, ошибалась, и потому случилось так, что именно в двадцатую годовщину известных событий пришлось ей свидетельствовать против своего благодетеля – командира Тифозного дивизиона Ивана Почухаева, сидевшего на подсудимой скамье с подельниками, – ярыми врагами власти Владимиром Михайловым, Виталием Причудливым и Меером Мендельсоном; тут надо, разобравшись, сказать, что первый был известным инженером-дорожником, второй – одним из крупнейших энтомологов советской страны, ректором Института Насекомоядия, а третий – выдающимся инфекционистом, доктором медицины, профессором, орденоносцем и, само собой, лауреатом; Михайлов и Причудливый когда-то воевали вместе, на стороне, конечно, красных, и на полях кровавых битв покрыли имена свои возвышенною славой, но… в мирное время сошлись они уже на почве антикоммунизма и вовлекли в свой заговор, получивший потом название «Плоть и кровь», профессора Меера Мендельсона; следствие, таким образом, пришло к следующим выводам: командир Тифозного дивизиона Иван Почухаев, выбившись в люди, активно искал новых территорий для более широкого обитания своих сородичей, ибо головная вошь в течение двух месяцев активной жизни откладывает больше ста яиц, и это очень много, поскольку каждая выросшая особь откладывает в свою очередь не меньше, – возможности расселения, стало быть, приобретают самое актуальное значение, и так, дабы решить свои задачи, бывший командир Тифозного дивизиона Почухаев вступил в тайный сговор с Михайловым и Причудливым, давно уже установившими связь с вражескими разведками ради вредительства Стране Советов, и позже – с Мендельсоном, опорочившим, к слову сказать, славное имя великого немецкого композитора; этот наш советский, давно уже, впрочем, переродившийся и предавший интересы трудящихся профессор вместе с подельниками надумал скрестить мух и вшей, поскольку последние – бескрылы и безглазы, а в силу этого не могут массово перемещаться на значительные расстояния; более того, потомство метисов при увеличении массы и размеров тела могло бы существенно повысить забор крови у трудящихся, обеспечив, таким образом, значительную анемию всему советскому народу; что же касается лобковых вшей, то их, согласно показаниям Чесоткиной, враги скрещивали с муравьями и готовились скрестить с термитами, чтобы получить у экспериментального потомства жвалы, назначенные к прогрызанию вредительских ходов в гениталиях рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции; на следствии и на суде гражданка Чесоткина свидетельствовала против преступной четвёрки, особый упор делая на то, что ещё во времена советско-польской войны и впоследствии не раз обращала внимание вышестоящих учреждений на сомнительное лицо командира Тифозного дивизиона Ивана Почухаева, хотя и отмеченного боевыми наградами, но враждебно настроенного к народной власти, за интересы которой он вроде бы успешно воевал, – однако никто из начальства не внял сигналам, и это требует, сказала Чесоткина, отдельного разбирательства, поскольку есть подозрение, будто бы и среди того начальства имелись скрытые враги, – очень правильный ход сделала будущая самодержица, ловко повернув обвинение в сторону тайного начальства, которое при желании легко можно было бы сыскать, а сыскав, – взять на карандаш; её – не арестовали, не пытали, не держали в одиночке на хлебе и воде и не ставили к расстрельной стене потому, что, покопавшись, нашли её докладные, обличающие сомнительное лицо Ивана Почухаева: командир Тифозного дивизиона Иван Почухаев на митингах, собраниях и в политбеседах порочил тонкую и единственно верную политику нашей партии, утверждая, что новая жизнь отрицает существование вшей и других подобных насекомых и что в светлое будущее коммунистического счастья их не возьмут, а напротив – уничтожат, – всё это говорил Почухаев, цинично игнорируя гуманные решения нашего правительства о сохранении популяции самых народных насекомых мира; партия же постановила: переселить их с человека на животных и причислить в смысле видовой классификации к безвредным пухоедам, – вот как было-то на самом деле! – словом, даже присутствовавшие на процессе по делу контрреволюционного троцкистского центра «Плоть и кровь» зарубежные писатели, впечатлённые результатами судебного процесса, вынуждены были признать: заговор существовал, неопровержимые доказательства представлены, виновные изобличены… а спустя пару дней все эти буржуазные писаки были вынуждены передать и передали в свои информагентства: бывший командир Тифозного дивизиона Почухаев, бывший ректор Института Насекомоядия Причудливый, бывший инженер-путеец Михайлов и бывший профессор Мендельсон – казнены на рассвете 12 ноября 1937 года, и эта казнь стала одним из самых дорогих подарков партии к юбилею переворота, – так написали они, проклятые вражеские журналисты: переворота, хотя всякий хоть мало-мальски мыслящий человек в нашей стране знает, что никакого переворота у нас не было, а была революция – справедливая, героическая и великая; следствие и процесс, таким образом, были закончены в рекордные сроки, и слепая Фемида, удовлетворив жажду мщения разгневанных трудящихся, могла спокойно почивать на лаврах, – организаторы процесса были счастливы, и счастлива была Фрося, – оттого хотя бы, что избежала страшной участи замученных и расстрелянных предателей; со стороны души она, однако, их жалела, всё-таки сердце её не было совсем уж камнем, и она многое любила из того, что любит обыкновенный человек: она любила небо и взбитые сливки облаков в сини – с тех пор ещё, как, лёжа у Лидейки, наблюдала их движение, любила влажные камни, вросшие в песок неподалёку от воды, и берег, заросший камышом; когда ей было трудно, она вспоминала тот берег и туманный ольховник вдалеке, и дом родителей, и маму, которая была жива, и старую ветлу у дома, в ветвях которой любила прятаться, забравшись в крону, – раскинув руки, сливалась она с деревом и представляла себе, что она тоже – дерево, а её руки – ветки… и сок земли течёт в ней, и пальцы прорастают листьями, и птицы вьют гнёзда в волосах… она любила церковь и кладбище, куда можно было попасть, пройдя Сувальскую и шагнув в тенистую аллею, – среди могил было ей покойно, и она с особым чувством смотрела на памятники, кресты из чугуна, витые оградки и кусты буйной сирени по весне… бродя среди могил, она говорила сама в себе: я люблю смерть… как же я люблю смерть… и всё бормотала, подымая