Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

такие яблоки… она берёт плод, и под её пальцами он тускнеет, сморщивается и вянет, теряя краски и оплывая… через минуту в руках у неё – лишь мокрая гниль, крытая зловонной плесенью… для чего я живу, думает она, – чтобы рождать смерть? или, может быть, родить смерть? если я – дочка смерти, то могу ли я родить мать?.. и тут к ней является мать, добрая, тёплая, какой была в детстве, когда Фрося любила подойти к ней… мать звала дочь и тянула руки, шевеля пальцами, чтобы подозвать… на ней был свежий передник, полный запахов вкусной кухни, корицы и свежей сдобы, позади матери видна была приоткрытая дверь, и оттуда слышалось жужжание ручной мельнички, усердно моловшей кофе, – Фрося с разбегу бросалась в родные руки и утыкалась лицом в мягкий живот… она обнимала мать, прижимая ладони к её ягодицам, и сердце ребёнка стучало от любви: это моё, думала она, это всё такое любимое… слёзы стояли у неё в глазах, и, не зная слова любовь, она просто выплакивала его – в этот родной накрахмаленный передник, который один мог стать пологом или шалашом, надёжно укрывающим от бед и невзгод… мама! тёплая мать стояла перед ней, и Фрося ничего не боялась в жизни – даже смерти, о которой тогда ещё не знала… прошли годы, и смерть стала наваждением, – Фрося думала о ней, говорила с ней и решила в конце концов, что смерть есть свобода; сидя на днёвке рядом с командиром, она спрашивала: как думаешь, Ваня, всем ли смерть? – всем! уверенно отвечал командир и вглядывался в её глаза, – нет, спорила она, смерть – не всем, смерть – избранным, прочие ведь живут века, оставляя детей, сады или идейную мудрость, а таким, как я, – свобода, я же и живая уже мертва, – как же, мертва, возражал Иван, вон ты какая… справная, – и жадно скользил взглядом по её статной фигуре, которая и вправду была хороша, – полная грудь и плавные линии тела так спорили с плоскими, худыми фигурами отдыхающих окрест бойцов, так неуместны были в этом обожжённом лесу! и покатые плечи под гимнастёркой, и нежная шея, и полные ноги, безжалостно скованные сапогами, и мягкая талия, бесстыдно подчёркнутая портупейным ремнём, – всё, всё кричало о её женской сути, требуя к себе внимания, и жадного взгляда, и тихой просьбы, и смелого натиска, но… её боялись, потому что знали манеры кавалерист-девицы, чуть что – полоснёт оком, как бешеная кобылица, и примечай за ней: у неё никогда оружие без дела не лежит, – вот Иван открыто не глядел, поминая ещё всякий раз убитого Кривого, а так только тихой сапой да исподтишка следил за ней, мечтая коснуться её тела в том месте каком-нибудь, которое не укрыто гимнастёркой, и, засыпая на земле в лесу или в закутке глиняной траншеи, он видел уже в полусне её застенчивую грудь и прикасался к ней губами, а утром просыпался в слезах… всем ли смерть? думал он потом, и с удивлением решал – не всем, вот Фроське же не смерть, как может быть смерть такой суке, которая сочится молоком? но ей это было невдомёк, ибо не знала она тайных мыслей командира Тифозного дивизиона Ивана Почухаева, кавалера золотого брегета и наградного маузера, полученных из рук самого Гаи Гая, железного комкора и устрашителя вельможной Польши… ей было невдомёк, и, напротив, она ясно понимала свободу, которая звучала так: мне – можно – всё! потому что я мертва, а мертвец свободен от всего: от обязательств, обещаний, морали, для него нет запретов и препон, он вне человеческого мира; я могу разрубить живого человека, думала она, я могу пытать живого человека, думала она, я могу делать всё, что захочу, думала она, – не только с врагом, но и с другом, и вдобавок бесит меня живая жизнь, которую мечтаю я сделать всё-таки своей, тоже мёртвой; глядя в глаза командира, снова думала она: хочу взять его с собой, положить рядом в могиле и обнять смертным объятием, так держать его, чтобы не ушёл, – впиться в него телом и залюбить насмерть! а смерть встречает её и противоречит: нет, душа моя, ты покуда жива и сок жизни в тебе не истреблён, ты ещё много поживёшь… правда, ты не человек, а лишь полчеловека, и жить будешь как полчеловека, вот спроси меня: женщина ли ты? и Ефросинья спрашивала: женщина ли я? – нет, отвечала смерть, ты – существо… полчеловека – это существо; смысл в чём тогда, думала Ефросинья, и для чего стану я существовать на этой про́клятой земле? для поеданья пищи? для выпивания воды? для смертных объятий, может быть? ведь я молода ещё и руки мои не натружены трудом, ибо на них – только мозоли от убийств… спать, бодрствовать, куда-то идти… совокупляться? какое неприятное слово! но кто-то говорит: любить? и она вспоминала, как плакала когда-то свою любовь в материн передник, пахший сдобой, корицей и изюмом; и любить было ей нельзя, потому что существо не может же любить, существо – это неопределённое, аморфное, без вкуса, цвета, запаха и определённо без пола – нечто, такой как бы гермафродит, урод, выкидыш природы, и она как раз знала, что она – выкидыш природы, потому что лишь выкидыш ненавидит всё сущее, не понимая ни травы, ни земли, ни живого человека, – это сгусток кровавой материи, в котором, кажется, было заложено и стремление к музыке, и возможность созерцания, и желание мысли, но… ничего не свершилось, всё задавил тихий рок, – может любить выкидыш природы? нет, не может! и когда Иван робко, нежно касался её руки кончиками пальцев… этот заскорузлый, жестокий человек, рубивший конников Мамонтова в Котлубани, никого не щадивший под Царицыном и лично ставивший к стене пленных, – этот человек нежно касался её руки кончиками пальцев, и она не брала руку, а лишь смотрела ему в пальцы – битые, страшные, в ранах, занозах и царапинах пальцы убийцы, пальцы, украшенные большими загнутыми ногтями, твёрдыми, как черепаховый панцирь, и окаймлёнными траурной каймой… она вздрагивала от прикосновения их, этих пальцев, и что-то сладко сжималось внизу её живота; тогда она думала о детях; она ненавидела детей, потому что знала: красноармейцы в отсутствие женщин насилуют землю, а земля рожает потом земляных уродцев, и, едва засыпая по ночам, Фрося видела: сонмы грязных, перепачканных жирным чернозёмом детей преследуют её всюду, пугая, ухая и хохоча, а потом выманивают на поле брани… их много, а она одна, но она – на коне, а дети – пешие… они мельтешат под конём, кидают камни и куски крови, а она… она рубит чёрных детей шашкой, расшвыривая окровавленные обрубки по полю! И, просыпаясь в ужасе, она шла на марш и злобно смотрела в потные спины красноармейцев, вдыхала их дикие запахи, и желчь закипала в ней… лишь неприятеля мечтала она, ожидая команду, и, едва горнист выводил атаку, первой бросалась в смерть, как в омут, – тот самый, под чёрной водой, который таит в себе мерзких чертей и скалящихся утопленников… в бой! когда она летела в бой, сердце её рвалось от восторга, и она остервенело рубила врага, не поминая смерть, а только представляя себя дочерью смерти, готовой сокрушить на своём пути всё и даже – мать-смерть… а потом, после боя, став на ночёвку в сердцевине красных армейцев, возле своего командира, она мёрзла, и земля, беременная младенцами, тянула её к себе, приваживала, звала, желая убаюкать, согреть, да лишь студила, не в состоянии дать тепла, гаснущего во тьме; Фрося ложилась на правый бок, закрывая руками сердце, чтоб никто не мог посягнуть на него, и пыталась спать, а холод не давал спать, – ночь насылала озноб, и она дрожала, как лихорадящая больная; позади, отгороженный трёхлинейкой, скорбел Иван, видя мучения подруги, – ей хотелось тепла, но не хотелось чужого тела, она боялась чужого тела и, скорчившись, думала: тепла! – командир, как и она, лежал на боку, и его тоже колотил озноб, но то был озноб иного рода, и когда он, убрав винтовку, неожиданно прижался к ней и обнял её корявой рукой… она вздрогнула! рядом храпели бойцы, и какой-то лесной сверчок истерически цокотал; возле был живой человек,