Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

не тронула их и не сделала им намёка, – они смущены, подавлены и не скрывают досады, но лишь немногие ощущают страх, видя, как спускается к ним командир врагов, а за ним тянутся другие бойцы и, спустившись, бродят посреди пленных, трогают их, задевают плечами и внимательно смотрят на их одежды; Фрося не хочет спускаться и остаётся верхом… бойцы ходят, поляки стоят, и инстинкт говорит пленным держаться друг друга; Фрося чувствует присутствие смерти и уже видит: с губ пленных, несмотря на жару, срывается ледяной парок, и туман их дыхания подымается над лощиной… что ж, панове, скидай одёжу, – слышится там и сям, и поляки медленно снимают одежду, но один, пожилой, не желает снимать и, уставив руки в бока, боевым орлом зыркает на врагов, – мне не можно снимать, шепчет он, то позор мне – снимать, – но боец супротив достаёт шашку и сплеча рубит его: шашка знает кавалерийский устав – вправо с оттяжкой! и поляк падает к его ногам… это – знак, и другие бойцы начинают рубить… шашка – вверх, шашка – вниз… всхлип, вскрик и короткий мат… всем знаком кавалерийский устав, усвоенный под Каховкой, Львовом, Бердичевом – вправо с оттяжкой, вниз вправо, вниз влево! а то укол – сильный, резкий, неотвратимый, вполоборота налево, направо, вниз направо и вниз налево! – по сторонам – слюна, пена и кровь, – шипящие, клокочущие и не шёлковой шалью скрывающие песок, а ложащиеся в него комками, как рвота! я смотрю: передо мной – балаган, и марионетки из тряпок рубят деревянными шашками врага… я в ужасе ставлю ладони перед собой, правую – дальше, левую – ближе и в прямоугольной рамке вертепа вижу эту жуткую бойню чудовищных кукол… я плачу, не в силах проснуться, не в силах остановить морок, длящийся без конца, и выбраться из его липкого плена, – Фрося тем временем стоит на холме, наблюдая, и любуется командиром, – словно заправский артист на театре он полон экстаза, и она вспоминает недавнее: бой кончен, митинг в местечке, толпа красных армейцев, заполнивших площадь, и – он является: въехав из переулка верхом на коне, следует он границею площади, и сотни глаз глядят на него: он охорашивается в своём бушлате, украшенном витыми шнурами, кантами, позументами, – и в тельняшке, а на лацкане несёт алый бант, сколотый бриллиантовой брошкой, добытой из исподнего дебелой бабы в Керчи, – красные революционные шаровары его, полученные из рук самого Гая за бои под Гродно, переливаются кровавой волной, на ногах – юфтевые сапоги без шпор, а на голове – матросская бескозырка с лентами, сжатыми в зубах… конь его увит разноцветным атласом и убран цветами, хвост скакуна расчёсан, грива заплетена, – статный зверь идёт кругом площади, подымая ноги, потому что Иван понужает его к цирковому шагу… круг, остановка, неспешный ход, и он приближается к Ефросинье: пойдёшь, што ли, со мной? – спрашивает командир, – да не бойсь, забижать не стану… и она выходит к нему, берётся за стремя, и они медленным шагом выходят с площади… это человек, с которым можно делать детей, – думает Фрося, глядя на рубку пленных, – но как? как делать с ним этих детей? не хочу, чтобы меня хватали мужские руки и, впрочем, не хочу детей, потому что беременность – зло: ты ходишь с новой жизнью внутри, новая жизнь высасывает тебя, твой живот надувается, становясь похожим на шар, тебе трудно ходить, и ноги тянут свинцом… что-то уродливое есть в каждой беременной и какое-то несоответствие смерти, равняющей всех, – я люблю смерть, думает Фрося, она сделает меня равной королю, царю, падишаху, я – дитя смерти, и если смерть слышит меня, то я стану равной своему командиру, дорогому Ивану, и даже – комкору Гаю, и даже, может быть, товарищу Троцкому, нашему вождю… тут, торопясь, подъезжает Гай, словно услышав зов, тянет руку и говорит: шабаш, ребята, они же пленные! – куда их девать, товарищ комкор? – отвечает снизу Иван, – нема довольствия им, мы ж сами от шести дней не жрамши! – шабаш! – твёрдо говорит Гай, – я сказал: шабаш! – и бойцы нехотя опускают шашки, рвут траву, вытирают клинки и бурчат что-то, обирая одежду, а недорезанные поляки, не веря жизни, как зайцы, сбежавшие от охотников, дрожат в лощине… комкор между тем скомандовал отдых, а через три часа – продолжение отхода на Кольно; открыто шагая по шоссе, в трёх верстах от местечка Леман армия столкнулась с противником, но принять бой не хотела, – справа и слева тянулись леса, завалы, непроходимые топи, которых одолеть, казалось, было нельзя, имея за собой артиллерию и раненых на подводах, – западнее, у деревни Ленчик, враг трепал арьергарды, не давая ходу назад, и комкор понимал: это погибель… есть ли силы у армии пробиться? есть ли твёрдость в руках, кураж в душах? – и тогда он скомандовал: в шашки! прорваться во что бы то ни стало! – три часа продолжался бой, и отчаянные бойцы всё-таки прорвались вперёд; так, двигаясь дальше, вошли в Лаху, с усилием таща за собой полумёртвых одров, взяли радио и стали долбить эфир, умоляя поддержки, но эфир молчал; комкор собрал командиров: дайте ответ – бьёмся вперёд или спасаем корпус? – надо спасать, сказал военком Сцибор, – уйдём в Германию, сказал комдив Томин, – сохраним бойцов, сказал комдив Матузенко… не-е-е-ет, сказал начдив Чугунов, наш брат под плёткою не ходил и ходить не будет, наш брат – вольный казак и не схочет позору имать! – любо, сказал военком Петров, нам деды наши не станут пенять, ляжем костьми, а чести не посрамим! – и комкор Гая Гай лично пошёл в полки, чтобы поднять дух красных армейцев: братцы, сказал он, надо пробиться да и помереть, – что ж! отвечали бойцы, надо помереть! только патронов нет, и кони пристали! – нет патронов – будем рубить, отвечал командир, а пристали кони – сразимся пешими! – и все были готовы умереть: 25 августа 1920 года в 18 часов командиры подразделений получили приказы: начдиву-10 – выдвинуться в резерв, начдиву-15 – занять мост на Винценты, а прочим – двигаться к местечку Ко́зел, чтобы резким ударом шашек пробить брешь в обороне противника; спустя полчаса начдив-15 вывел в авангард дивизии музкоманду, и усталые трубачи грянули «Интернационал», – под звуки гимна бойцы ринулись в бой и без единого выстрела сбили врага, но с его стороны грохнула артиллерия, застучали винтовки, забили пулемёты! трижды пехота бросалась в атаку, и трижды поляки отражали её, а потом и сами пошли вперёд! только красные не думали уступать, желая победы или уж погибели, и дрались, как обречённые львы, дрались шашками, штыками и даже руками, – когда теряли в пылу схватки последнюю сталь, – остервенело, в животной ярости, в безнадёжном отчаянии, в крови, в слезах и в матерном вое… смятые глотки врагов хрипели в скрюченных пальцах красноармейцев, и сбитые кулаки их крушили кости врагов, но те, кто ещё держали шашки, словно маньяки, поминали кавалерийский устав: вниз направо и вниз налево! – можно ль забыть выжившим в бойне тот хруст и те всхлипы, все эти страшные звуки смерти? – многие полегли, но иные сдержали честь: и Сцибор колол ещё штыком из последних сил, и начдив Чугунов не сдавался, а комбриг Матузенко, в крови, сражался с десятком поляков, отражая удары с обеих сторон… мальчик Шумейко, выставив ногу, делал вперёд штыком и, развернув винтовку, разил прикладом, Томин, комдив, и начштаба Юршевский, спинами дружка к дружке бились, не отступая, и Иван Почухаев рубил врага, не думая потакать ему, только вертел головой, ища Фросю, кричавшую вдалеке: Ива-а-ан!.. и его шаровары мелькали слева, справа, то ближе, то дальше, и она понимала: не шаровары мелькают, а потоки крови заливают лицо… рука немеет и не может более поднять тяжёлую шашку… тут чувствует она удар по плечу, – будто хлыст саданул, вырвав кожу… земля клонится, дёргается и стремительно летит ей навстречу, больно ударив через мгновенье… а в тылу радио надрывалось, моля о помощи, но никто не слышал его, и никто не пришёл… многие полегли в последнем бою, и скрижали славы не донесут нам имён… но и выжившим смерть не дала сроку: комбриг Матузенко умер в тюрьме в сорок шестом, комдив Томин погиб от басмаческих пуль в двадцать четвёртом, а вождь конников Иван Почухаев