Читаем без скачивания Последняя любовь президента - Андрей Курков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На «тринадцатом» автобусе мы подъезжаем к кладбищу «Берковцы», где можно пересесть на «тридцатый» маршрут и доехать прямо до проходной Димкиного психприюта. Я несу сумку и время от времени пытаюсь догадаться: что в ней, кроме докторской колбасы. В сумке килограммов десять веса!
Переходим дорогу, и я, обгоняя мать, иду на остановку «тридцатого».
– Сережа! – окликает она меня сзади.
Я оборачиваюсь.
– Давай на секунду туда зайдем! – показывает взглядом на центральный вход городского кладбища.
– Зачем? – спрашиваю я, а сам думаю: из нашей родни там никто не похоронен… Но, кажется, у мамы подруга недавно от рака умерла… Может, хочет к ней?
Я киваю, и мы вместе заходим в ворота кладбища.
«Лишь бы не очень далеко», – думаю я, ощущая в руке вес хозяйственной сумки. Кладбище ведь огромное, из конца в конец и за полчаса не пройдешь!
Но мама сворачивает с центральной аллеи влево и уводит меня за собой в сторону хоздвора с одноэтажными невзрачными постройками.
На ходу я оглядываюсь на выставленные под синим небом куски полированного гранита и мрамора – заготовки под памятники.
– А Сева где? – спрашивает мама у небритого мужчины в ватнике и с молотком в руке.
– Сева! – орет он, оглядываясь по сторонам. – К тебе пришли!
Сева, которому лет пятьдесят и который тоже ходит в ватнике и в зеленых офицерских брюках, заткнутых в кирзовые сапоги, появляется буквально через несколько секунд.
– Все в порядке! – говорит он маме. – Я слов на ветер не бросаю!
Он ведет нас между забором и постройками на небольшой дворик, где под навесом лежат на потемневших от сырости досках готовые памятники.
Останавливаемся перед темным полированным гранитом, на котором золотыми буквами высечено:
Бродский Давид Исаакович.12 октября 1922 года – 9 марта 1992 года.Дорогому дяде с любовью семья Буниных.
А над надписью – свеженький керамический фотоовал с едва узнаваемым лицом старика.
– А откуда ты все это про него знаешь? – Я удивленно смотрю маме в глаза. – И дату рождения, и фамилию? Даже я этого не знал!
Она молча протягивает мне удостоверение члена ДОСААФ, взятое из пакетика с документами.
– Положишь обратно, – говорит она.
А на лице у нее тихая радость, словно она только что исполнила некую святую обязанность.
– Подожди, – я останавливаю взгляд на дате смерти. – Он же раньше умер!
– Он умер после того, как написал заявление в ЖЭК с просьбой тебя прописать. – Мама переходит на шепот и одновременно косится в сторону Севы, который отошел к забору покурить.
Теперь я все понимаю! Молодец, мама! Тут тебе и человеколюбие, и практичность, и доказательство. Ну просто документ! Точно! Большой гранитный документ. Свидетельство рождения и смерти одновременно!
– Ну как? Претензии есть? – спрашивает подошедший Сева, не глядя на нас, а только на носок своего кирзового сапога, которым он вкручивает в липкую землю дворика только что брошенный окурок.
– Нет, нет! – торопливо говорит мать. – Ты отойди на минутку!
Отойти она просит меня. И я отхожу и наблюдаю, как вдвоем с Севой они пересчитывают плотную пачку купоно-карбованцев. Вот куда пошли деньги, вырванные из цепких рук инвестиционных мошенников вместе с процентами!
– Да! Кстати! Он ведь здесь похоронен? – спрашивает меня мама, отвлекшись на мгновение от денег.
Сева тоже смотрит на меня внимательно, словно ждет сигнала для того, чтобы тут же собрать команду и понести этот памятник для срочной установки. Чтобы потом еще одну пачку купоно-карбованцев тщательно пересчитывать.
– Нет, он не здесь… На другом кладбище! – говорю я.
– Тогда надо, чтобы вы сегодня или завтра его увезли, – довольно громко и невнятно бормочет Сева. – А то у нас тут проверки, а этот гранит… он не оформлен.
– Да-да, – поспешно кивает мама. – Он заедет и заберет! – Она показывает на меня.
– Ты только сперва меня найдешь! – говорит мне Сева, запихивая деньги куда-то за пазуху. Неужели в ватниках есть внутренние карманы? – Спросишь Севу сначала, понял?
Я понял. Я все уже понял. Я только не понял: что делать с этим памятником. Надо будет срочно позвонить отцу Василию. Сегодня же вечером. Нет, сегодня у нас в ресторане закрытый праздник. Завтра с утра позвоню!
Добрый водитель «тридцатого» автобуса, уже тронувшегося с остановки, притормозил, чтобы подобрать нас возле кладбищенских ворот. Все-таки вид кладбища действует на людей по-особенному: делает их добрее, человечнее. Или чужая смерть их делает добрее? Ведь он, водитель, мог подумать, что мы идем с похорон?
«Димка уже ждет не дождется свою докторскую колбасу», – думаю я.
Думаю и улыбаюсь. У Димки ведь тоже глаза наполняются добротой, когда он нас видит. А у нас, наверно, наполняются жалостью и сочувствием. Так и продолжается этот бесконечный человечный обмен. Жалость и сочувствие на докторскую колбасу и доброту!
146
Цюрих. 28 октября 2004 года.
Перед тем, как зайти в палату Светланы, я минут пять стоял перед дверью и прислушивался. Никаких звуков из-за двери не доносилось. Я подумал, что она спит. И тихонько открыл дверь.
Светлана лежала на кровати и смотрела в потолок. Бледность ее лица напугала меня. На протяжении всей беременности ее лицо отличалось бледностью, но теперь к этой бледности добавился синеватый оттенок. Оттенок смерти.
Перепугавшись, я быстрым шагом подошел к кровати. Хотел убедиться, что она жива.
Она повернула голову набок, посмотрела на меня. И тут же тишина лопнула, разорвалась. Лицо Светланы сжалось, словно от боли. Из глаз полились слезы. Она зарыдала, повторяя шепотом: «Прости меня! Прости меня, ради бога! Прости».
Я опустился на колени перед кроватью. Наклонился к ней, обнял.
– Прости меня, ради бога! – шептала она сквозь слезы.
Не знаю, сколько времени она плакала. У меня больше не было часов, и я не помнил, куда они делись. Наверно, потерял. Но в какой-то момент Светлана замолчала. Она остановила свой взгляд на моем лице. Ее взгляд просил о чем-то. И бледность ее вдруг стала не такой уж пугающей.
– Я тебя люблю, – прошептал я и погладил ее по щеке.
– Они такие маленькие, такие красивые, – прошептала Светлана. – Мне их приносили. Чистеньких, помытых, одетых. Мальчик был в голубых ползунках, а девочка – в розовых. Дали их подержать. Я их держу, а они молчат! Я их покачиваю, а они молчат!..
Из глаз Светланы снова полились слезы. Я поднялся с колен, присел рядом на кровать. Положил руку ей на подрагивающее от рыданий плечо. И сам заплакал. Здесь можно было не сдерживаться. Здесь чужих не было.
И мы плакали вместе. В удивительной траурной тишине этой комнаты, ничего общего не имевшей с обычной больничной палатой.
– Нам надо дать им имена, – прошептал я через некоторое время. – Давай ты назовешь девочку, а я мальчика.
Светлана кивнула. Задумалась. Потом сказала:
– Вера.
– Олег, – прошептал я.
– Почему Олег? – спросила Светлана.
Я пожал плечами.
– Просто так, красивое имя.
– Вера и Олег, – произнесла она, прислушиваясь к звучанию имен. Кивнула.
За окном комнаты уже стемнело. А мы все молчали. Я сидел в кресле, справа от двери. Светлана лежала, подложив под голову две подушки. Я видел ее глаза, слышал ее дыхание. Она время от времени поворачивала голову и смотрела на меня.
– Может, пойдешь в гостиницу? – спросила вдруг. – Поспишь немного?
Я отрицательно мотнул головой.
– Выключи свет, – попросила она.
Я выключил, и комнату через незанавешенное окно заполнила уличная ночная темень.
147
Крым. 1 января 2016 года.
Ну вот, дождался. Темно и тепло. Рядом – женское тело, только что переставшее притворяться страстным.
Я прислушиваюсь к дыханию Майи. Не слышно. Почему она отвернулась от меня? Я ей не интересен?
Настроение у нее и так было не особенно хорошим. Ей хотелось в «Метрополь», в Москву. Теперь она уже точно там. А я тут один, в полном одиночестве. Женское тело не в счет. Его хозяйка в Москве.
Вздыхаю. Поднимаюсь на ноги. Теплый пол приятно гладит ступни.
Окошко с видом на невидимое море. Я стою перед ним. В стекле вместо моря мое отражение. Странно, что садовые фонари не горят. К чему бы это?
Я выхожу из спальни. Тихонько прикрываю за собой створку двойной двери. Рука уходит направо. Щелкает выключатель. Вспыхивает свет, и тут же с кресла подпрыгивает мой помощник. Протирает глаза, пялится на меня голого. Смотрит мне в пах.
– Эй, – хрипловатым голосом окликаю я его взгляд.
Взгляд с трудом поднимается.
– Твой президент не тут, – показываю я пальцем на свой открытый пах. Потом поднимаю этот палец и стучу им себя по лбу. – А здесь! Здесь твой президент! Виски и лед!