Читаем без скачивания Чистильщик - Дмитрий Соловьев

Стас внимательно поглядел на Мишку, и тому стало неуютно от этого взгляда. Он мотнул головой.

– Нет, я раньше ушел – если так можно сказать. Но вчера я там был, правда, утром, когда все кончилось. А пистолет – не знаю, зачем он мне, – Волошин вынул «Макаров» и повертел в пальцах. Стас осторожно вынул пистолет из его руки и положил на стол.

– Погоди, братка, погоди, – озадаченно произнес он. – Что с тобой-то случилось?

Мишка тяжело вздохнул, залпом выпил стакан портвейну и рассказал Стасу. Все – что знал и видел сам, и о чем только догадывался. Рассказывал, как на духу, и слезы катились по его лицу – впервые за те годы, что он прожил после Чечни, после госпиталя в Ростове-на-Дону. Крупные, как ягоды винограда, они текли из его глаз, суженных мукой воспоминаний, болью утраты – что ни говори, а братья и сестры, и Наставники были его семьей долгих два года, самыми близкими людьми. Он глотал эти слезы, а они жгли его лицо, щипали запекшиеся и растрескавшиеся губы.

Когда он закончил свой рассказ и умолк, вытерев лицо рукавом, Стас сидел, оперев лоб на кулаки.

– Не знаю, что тебе и сказать, братка, – тяжело промолвил он. – Да и не думаю, что нужно что-либо говорить. Это твоя жизнь. Решать ты должен сам.

Они еще помолчали. Потом Стас решительным жестом поднял бутылку с остатками вина и разлил его по стаканам. Все так же молча выпили.

– Слушай, – вдруг оживился Стас, – давай-ка, гульнем немного?! Тут у одной чувихи знакомой сегодня день рождения, собираться договорились у меня. Гуднем, как в старые времена?

Мишка мотнул головой. Слезы еще душили его, но он сглотнул колючий ком и натужно усмехнулся.

– Вот уж как в старые – не надо.

Оба вспомнили Новый год в Грозном и невесело рассмеялись.

Гости – три девушки и парень – подошли к восьми, когда Мишка со Стасом раздавили еще одну бутылочку портвейна. Девушки – Света, Надя и Наташа – и парень по имени Антон приветливо поздоровались с Мишкой, и тот покосился на Стаса. Судя по всему, равное количество представителей обоих полов было заготовкой его старого друга. Выпили шампанского за двадцатидвухлетие Нади, включили музыку, потанцевали. Мишке досталось ухаживать за блондинкой Наташей, брюнетку Надю опекал Антон, а Стас увивался за крашеной Светой. Мишка хмыкнул про себя: исходя из своего опыта общения с женщинами, он вывел некую теорию зависимости характера от имени, из которой следовало, что все Наташи – стервы, а Светы – стервозные бляди. Конечно, есть в жизни исключения, да и могло что-то поменяться в этом мире за то время, что он провел вне его.

«Ну да ладно, – решил Мишка, – я же здесь не на смотринах, не жену выбираю». С хрустом потянувшись, он встал с дивана и вопросительно поглядел на Стаса, вырубившего музыку.

– А что, народ, – сказал Коротков, – не сходить ли нам прогуляться, головы проветрить?

Мишка с готовностью кивнул, его активно поддержали Надя и Наташа, Света и Антон не проявили большого энтузиазма, но согласились под давлением большинства.

Прихватив с собой кассетник, вышли из дома и окунулись в теплую темноту летней ночи, расцвеченную оранжевыми огнями фонарей. Странно, но сегодня было очень тепло, чего нельзя было сказать о предыдущих днях. Дурачась и подпевая какой-то попсовой песенке, компания направилась в сторону парка Ленина. Перебежали дорогу и вошли в темный парк.

Несмотря на все старания Стаса, Мишка, наоборот, все глубже впадал в черную меланхолию. Послушно плелся в хвосте компании, направляясь туда же, куда шли остальные. Симпатичная Наташа попыталась его растормошить, и Мишка, хлебнув из бутылки большой глоток водки, даже попытался улыбнуться и сделал несколько танцевальных па под фонарем, но потом снова медленно и печально побрел в хвосте.

Уселись на траве под деревьями на бережку малого пруда, выпили, танцевали и дурачились. Мишка грустно глядел на веселящихся людей, и на душе у него становилось все гаже и гаже. В какой-то момент он понял, что еще немного – и он заорет, как от боли. Тогда он бесшумно поднялся, привычно поправил кобуру пистолета на боку, прихватил бутылку водки и неслышно отошел во тьму.

Он медленно побрел к трамвайным путям, но остановился, услышав, что его кто-то догоняет. Оглянулся – Наташа.

– Ну что ты, Миш, – полупьяно пролепетала она, ухватив его за руку и потянув в сторону компании, – ты куда? Пойдем, потанцуем.

– Что-то не хочется, – отозвался Мишка, мягко пытаясь высвободить запястье. Но девушка крепко держала его и тянула к себе.

– А мне – хочется, – жарко прошептала она и прижалась к Мишке. – Тебя.

Он не успел ничего возразить, как она жадно облепила его рот своими губами, быстро расстегивая его куртку, потом – свою кофту и блузку. Потянула Волошина на себя, они опрокинулись в траву, и Мишка, уже плохо владея собой, сам расстегнул свои брюки, задрал короткую юбчонку, стянул с Наташи трусики, исступленно лаская руками и губами маленькую упругую грудь девушки. Словно изголодавшийся хищник, заваливший лань, он почти грубо ворвался в Наташу.

Когда все кончилось, принеся Мишке лишь физическую разрядку, он все равно остался лежать на девушке, между ее поднятых и скрещенных на его спине ног, осторожно поглаживая ее лицо. Наташа гладила его по спине, сжимая его плоть внутри себя тугими влажными тисочками. И вдруг ее рука внезапно остановилась на Мишкином левом боку.

– Что это? – как-то холодно и отстранение спросила она трезвым голосом. Мишка отстранился, сел, подтянул и застегнул брюки, запахнул куртку.

– Ничего, – так же холодно ответил он. – Просто ствол.

Он встал, отвернулся от девушки и застегнул куртку, подобрал с земли бутылку. Мишка шагнул прочь, но девушка уцепилась за рукав его куртки.

– Подожди…

Мишка резко развернулся. В глазах его вспыхнули свирепые огоньки. Грубо оттолкнув девушку, он хрипло произнес:

– Безопаснее будет нам разойтись в разные стороны. Разве я хотел этого?

Широкими шагами он пошел к освещенному оранжевыми огнями Петергофскому шоссе, отхлебывая на ходу водку. Он сам не понял, что же случилось, но секс не дал ему эмоциональной разрядки, как это было раньше, а лишь вселил отвращение – к себе и окружающим. Что-то сломалось в мире, и сквозь зияющую брешь в Ничто уходили радости, веселье и беззаботность, оставляя лишь раздражение, боль и отвращение.

Командору уже в который раз снился этот Город. Если бы не это, то он, пожалуй, полюбился бы Командору – шпили, упершиеся в небо, островерхие крыши, неширокие улицы и проспекты. И запах древности.

Но Командор устал смотреть один и тот же сон, где Город служил лишь декорацией.

Командор подошел к ступеням Святой Гертруды, звучно ступая по брусчатке мостовой. Поднялся по ступеням кирхи. Навстречу ему встал с этих ступеней до боли знакомый человек – тот, что беседовал когда-то с лейтенантом Прэстоном; и его, Командора, извечный снособеседник.

Командор ждал следующего жеста снособеседника и, увидев его начало, внутренне сжался. А тот снял очки с толстыми стеклами, которые держались в тонкой оправе лишь благодаря какому-то инженерному чуду, и взглянул на Командора подслеповатыми глазами, глазами святого – такие бывают у всех сильно близоруких людей, снявших очки – и улыбнулся. Улыбка эта, как всегда, резанула по натянутым и без того нервам Командора. Улыбка извечного собеседника, несколько уродливо-угловатая из-за своей кривости – левая щека, пересеченная вертикальным шрамом, оставалась неподвижной, и улыбались лишь правый уголок рта и глаза – поражала, и поражала как-то неприятно своим балансированием на грани святости и идиотизма.

– Нам ни к чему играть в глупые игры, Командор, – произнес снособеседник, резким движением нацепляя очки на нос, от чего улыбка враз погасла. – Вы знаете, что бедняга лейтенант Прэстон прав – история мертва. И мертва бесповоротно. Нам остается решать банальную, но непростую задачу – как жить дальше в этой безвекторной дискретной субстанции, которую мы продолжаем горделиво называть «время».

Что делать с «историей», что делать с «временем» – это не наша с вами проблема, Командор. Нам нужно решить, что же делать с Поэзией. Я имею в виду под этим словом не рифмопостроение, а Поэзию с большой буквы – Поэзию Слова, Поэзию Жеста, Поэзию Жизни, Поэзию Души, наконец! Что нам с ними делать, если нет ни времени, ни истории?

Слова истерлись и потускнели – то есть те слова, что мы употребляли в своем поэтическом обиходе, боясь использовать другие, ибо привыкли называть их «напыщенными» и «выспренними» – и мы тщимся из этих истертых от слишком частого использования гривенников создать новые слова, комбинируя и компилируя корни, приставки и суффиксы. И право на жизнь получают мертворожденные монстры словообразования.

И мы оправдываем их существование словами «новая эстетика», «нео (некро)романтика», лирика декаданса второй (третьей,…дцатой) волны». Мы произносим эти слова и не понимаем их смысла, точнее – отсутствия такового в них. Мы не понимаем, что Поэзия Слова умирает, так как она есть лишь логическое продолжение цепочки трех остальных форм существования Поэзии.