Читаем без скачивания Остров - Михаил Васильев

Внешне и на вкус синие ягоды напомнили жимолость. Висящий над миром Мамонт вспомнил, что единственный раз в жизни видел и ел такие на Урале, лет тридцать назад.

Стрельба внизу как будто утихала: потрескивание автоматов звучало все реже и словно нерешительнее, и только пулемет Квака равномерно отзывался короткими совсем очередями. Оттуда, из непроницаемых, как зеленая крыша, зарослей вылетел комок огня, осветительная ракета. Уж не в него ли? Нет, в другой стороне взлетела еще одна и тут же повсюду множество других. Непонятный салют. В небе повисла целая россыпь разноцветных огней. И тут же над зашатавшимися как будто пальмами медленно появился купол белого дыма, ударил первый залп. Мамонт ощутил знакомый мягкий удар, будто кто-то гигантский топнул ногой по земле.

На месте, где только что жил, только что стрелял Квак, один за другим появлялись бесконечные взрывы. После каждого залпа по склону, мимо Мамонта, ручьями сыпался песок, на зубах захрустела пыль. Снаряды падали в одно место, там будто возник вулкан. Воздух быстро заполнялся враждебным жизни: дымом, огнем, пылью. Скорчившийся на своем камне Мамонт все собирал в кулак перезревшую псевдожимолость, совал в рот, жевал тошнотворно-горькие ягоды. От дыма все вокруг постепенно темнело, меркло. Солнце потускнело, перестало слепить. Рядом пучился, кипел вулкан.

Внизу все сильнее, бешено уже, стучали в дверь. — "Погоди. Погоди, сейчас открою," — кричит он, спускаясь по лестнице. Снаружи дергают, рвут дверь. Оказалось, что идти далеко, что здесь три этажа. Стал виден ветхий, криво висящий, замок, еле цепляющийся ригелями за эту, яростно сотрясаемую, дверь.

— И где он?.. Генка где? — спрашивает кто-то ворвавшийся.

— Там, за садиком ходил. Наверное, на гараже, на крыше сидит, — ответил он. Ответил давным-давно, когда его еще не звали Мамонтом. Тогда он недолго учился в университете и подрабатывал сторожем в детском саду еще с несколькими однокурсниками. Тогда и вот теперь еще раз. Опять. Потому что, кажется, когда-то он умер и сейчас вокруг него мир, кое-как созданный из каких-то сохранившихся воспоминаний.

— Генку искали тут. С его курса пацан приходил, — Он уже стоит в каком-то большом гараже, сзади — бетонная яма для осмотра машин, прикрытая досками.

— Генка на тех, частных, гаражах, на крыше, — отвечает кто-то. — Крышу с чертом делают: битумом покрывают. Стой!

Зачем-то попятившись, он делает лишний шаг назад и падает в бетонную яму. Долго-долго, так долго как не бывает, опускается в черноту. Не в темноту, а в непроницаемо черное, как тушь. После сотен лет ощущает как замедляется его падение, повисает в этом черном. Его достали, он лежит на неудобных жестких досках, покрывающих яму. В щели между ними проникает холод, холодит спину.

— Умер он, — объясняет кто-то, наклоняется над ним. — Еще раз.

— Я мертвый? — спрашивает он. — Поправь доски, дует.

После потрясения от падения возвратилось это чувство холода, ощущение своего тела. Он знает, что это недолгое возвращение в тело — оплата за его долгую ленивую работу местным сторожем. Так здесь платят.

Теперь ощущается, как оно сложно и хитроумно устроено. Он видит свою, лежащую рядом, руку, кисть этой руки, под кожей лучи костей, соединенные с пальцами, шевелит ими. Оказывается, он одет в толстое коричневое пальто, измазанное известкой.

— Витька Смирнов тоже недавно умер, — говорит этот кто-то, стоящий над ним. — Ты его не знаешь.

— Знаю, — возразил Мамонт. — Витька. С нами на историческом отделении учился. Знаю, толстый такой. — В спину морозно сквозило из ямы.

Теперь он помнит, что еще живым, в том мире, однажды встречался с чертом, говорил о чем-то. Хорошо, если появилась возможность встретиться опять, может черт напомнит что-то из прошлого?

Наклонно идущий тротуар между облупленными домами, осенняя прохлада. На нем никогда не чистившиеся туго зашнурованные ботинки, откуда-то взявшиеся, высоко вылезающие наружу, толстые деревенские носки. Длинный ряд одноэтажных частных гаражей, на крыше — две совершенно неподвижные фигуры, сидящие напротив друг друга. Черт — угольно-черный, с мощными, загнутыми назад, рогами, будто сгусток мрака. Может, — вовсе не физическое тело, а какая-то, созданная для них, местных, видимость. Эти двое словно всерьез ждали этого непонятного Судного дня, о котором здесь так много говорили.

Мамонт прошел мимо, остановился во дворе, напротив старого пятиэтажного дома. Местный мир заканчивается здесь бесконечно высоким лесистым склоном. Котельная внизу, кто-то лениво белит ее, еле ползая по строительным кОзлам вдоль стены. Здесь все делается так. — "Это и есть мой рай?" — На доме наверху — ,зачем-то построенная недавно, неуклюжая надстройка. Там тоже, медленно-медленно, двигаются рабочие.

Все еще постепенно возвращается ощущение своего тела. Боль внизу спины. Накопившаяся усталость.

"Сторож я. Мало нам платят."

Просыпаясь утром, он обнаруживал, что о чем-то размышлял во сне и сейчас продолжает размышлять. Осталось нелепое ошеломление, будто он откуда-то извне вернулся в этот мир. И вроде делать здесь было нечего, закрыв глаза, он опять попытался заснуть, но в голову лез, раздражал разговор вовне, все повторяющееся обсуждение их нынешней жизни.

Хлопнул одинокий выстрел, послышалась ругань Демьяныча. Бесполезная, потому что корейцы его не понимали, как выяснилось за эти три дня.

Мамонт лежал в высокой траве на тростниковом матраце, лежал все эти дни и чаще спал. Все это называлось засадой.

— Богато черных побил, — слышался где-то голос Козюльского. — Не сэкономил.

— Только через Квака и оставалась связь с тем берегом. Теперь все, — Это, кажется, Кент.

— Обещали то, обещали се. Большие доллары сулили. Теперь человека нет и связи нет.

— Видал я, где его прижали. От мин-снарядов все перепахано. Бурелом. Кровищи кругом засохло, на ветках кишки развешаны. Будто толпа на толпу, человек по сто друг с другом вручную дрались. От самого Квака тоже ничего не оставили, измолотили.

Рядом зашевелился Демьяныч, глядя в бинокль, обросший короткой белой, металлически блестящей, бородой.

— Хоть бы побыстрее начали, — пробормотал он. — И чего тянут?

Несколько дней назад черные высадились на берег, в той части острова, которую почти отделяло, врезающееся в сушу, ущелье. То, которое заполнялось приливом, и в котором недавно побывал Мамонт. Получалось, что оно делило остров на две неравные части, и на перешейке между ними Демьяныч замыслил подстеречь черных.

Чем дальше, тем труднее было назвать это засадой. Никто здесь не собирался прятаться. Здесь шумели, кричали, даже били в барабаны, горели костры. Корейцы, не таясь, бродили, уходили и приходили, их перестали уговаривать, махнули рукой. Демьяныч кричал и матерился больше всех, но теперь, кажется, тоже смириться. Хуже того, несколько раз поднималась стрельба, когда кому-то мерещился подкрадывающийся враг. Оставалось только надеяться на неправдоподобное везение и глупость черных. Мамонт надеялся: такое уже случалось на этой войне.

— Дай-ка посмотреть, — Мамонт принял от Демьяныча бинокль. Такая знакомая теперь ему гора из вулканического туфа с этой стороны была совсем черной, голой, похожей на угольный террикон. Легче было на душе оттого, что растительности там не было: на этом склоне никто не мог спрятаться. А внизу, среди такой же как здесь, рядом, высокой полосатой травы, мелькали головы черных. Один, видимо, офицер, сидел ближе других, рядом с большой трубой батальонного миномета, глядел в какую-то бумажку, иногда что-то записывал.

Линии в окулярах бинокля образовывали пунктирный крест: будто прицел, направленный в голову офицера.

"Далеко. Как жаль, что это не оружие. Нажал бы сейчас на какую-нибудь кнопку, и гады с воплем исчезли бы. Не придумали. Чего только не выдумали, а до этого пока не догадались. Или вспыхнули бы, занялись огнем. А то, например, покрутил колесико, а эти сдвинулись назад. И дальше, дальше. Чтоб так и уползли за тыщу километров. Или за две. Хватит."

— Куда-нибудь в Антарктиду, — пробормотал он вслух. — Бумажки разложил, гад. Считает. И чего именно?

— Чего он может считать. Как нас убить.

Без бинокля черные сразу стали мелкими и нестрашными. Муравьями копошились где-то там, у себя, блестя круглыми железными головами в касках.

"А вдруг и не станут убивать? — появилась откуда-то нелепая надежда. — Пожалеют ни с того ни с сего."

Сзади по-крестьянски громко, будто в поле, переговаривались демаскирующие корейцы.

"Бдительность усыпляют," — пробормотал Демьяныч. Сейчас он рвал эту странную полосатую траву вокруг себя и обкладывал ею пулемет. Стоящий на, прижавшейся к земле, треноге, короткий, с кожухом водяного охлаждения — что-то вроде маленького варианта "Максима". Толстый ствол с табличкой "Рейнметалл" постепенно скрывался под слоем свежего сена.