Читаем без скачивания Паракало, или Восемь дней на Афоне - Александр Громов

— Да смотри же.

— Подожди, стекло, грохну ещё где-нибудь. Я, кстати, кресты хотел найти, помнишь, ты показывал…

— Отец Мартиниан здесь.

Я быстро разогнулся, но тут же опомнился: милый Алексей Иванович, видимо, так укоренил ксилургскую братию в сердце, что теперь блазнится.

— Это тебе от избытка любви мерещится, — пожалел я его.

— А это тогда кто?

Я проследил по направлению руки и замер, слава Богу, хоть бутылки успел убрать — на небольшом камешке почти посередь кареевской площади сидел отец Мартиниан.

Сидел он к нам спиной и чуть боком, одёжа на нём была выходная, тоже, видно, не первого года службы, но зато ставшая частью хозяина. Большие руки его лежали на коленях, маленький узелок покоился подле ног, сам же отец Мартиниан Бог весть где находился: всё окружающее было для него неважно и незначительно, ни на что он не обращал внимания — ни на проходящих монахов, ни на пробегающих котов, ни на подъезжающие газельки и выгружающихся пассажиров — ничто не отвлекало его. Всё это — газельки, коты, монахи — существовало и двигалось вокруг него по замысловатым орбитам, но центром был он — отец Мартиниан. И все орбиты почтительно огибали камушек, ставший центром, снижали скорость движения, а после уже неслись дальше.

Минут пять мы наблюдали за этой картиной, всё ещё веря и не веря, что перед нами один из скитников Ксилургу.

— Пойдём? — это не было вопросом, подходить к отцу Мартиниану или нет, вопрос надо было понимать так: пойдём или подождём ещё?

— Иди ты первый.

Я перекрестился (честное слово), и мы двинулись к центру кареевской площади.

Сложив ручки под благословение, мы бочком со спины приблизились к нему на расстояние, недопустимо близкое для иных орбит, и замерли, боясь потревожить.

Отец Мартиниан восклонился и поднял на нас глаза.

— Благословите, батюшка.

Как он заулыбался! Такой радостной и вместе с тем сдержанной, целомудренной улыбки мне видеть не доводилось. Батюшка благословил и обнял каждого. И эта радость (но не сдержанность и целомудрие) сразу передалась нам. Мы развеселились, как прощённые дети. Взахлёб принялись рассказывать о нашем походе в Ватопед, а батюшка всё так же радостно улыбался. Наконец мы иссякли и доложили, что программа выполнена полностью и мы возвращаемся в мир. Сейчас — на автобус до Дафни, а там — в Уранополис.

— Как — в Уранополис? — благодушие сошло с его лица. — У вас же самолёт в среду.

Мы переглянулись: откуда он знает? Мы, точнее я, залепетали что-то оправдательное, что хотели день в Уранополисе провести, и стал сочинять: мало что вдруг с паромом не так или автобус до Салоник опоздает, или… да мало ли что в этом мире может случиться, а потом программу-то афонскую выполнили по полной, как бы… вот и пояска три… вроде бы… ну вот, и уж ехать — так ехать…

Отец Мартиниан, казалось, меня не слушал.

— Пошли со мной. Я как раз в Пантелеймон. Сейчас доедем до Дафны. Оттуда на пароме до Пантелеймона. Там отслужим, а завтра отправитесь.

До сознания медленно, как заморозка, доходило: не будет сегодня никакого ужина у Яны с бутылочкой молодого вина и воспоминаниями о минувших днях, а будет долгая служба в Пантелеймоне.

— А как же… мы-то хотели…

— А иначе — никак, — прервал отец Мартиниан попытку объяснений и развёл руками: дескать, объяснять тут больше нечего.

Мы ошарашенно молчали. Дембель накрылся.

— Ну, вы что? Купить что-нибудь хотели? — вывел нас из ступора вновь подобревший и заулыбавшийся ксилургский скитник. — Вон тут лавочки есть. Сходите пока, — и сел обратно на камушек, давая понять, что все вопросы решены, аудиенция окончена.

Когда мы отпали от притягивавшего центра, Алексей Иванович попытался добить меня порядком надоевшим вопросом:

— Ну, что будем делать?

— Пойдём в лавочку. Какую он нам указал?

— Эту.

И я со злостью, то ли на себя, то ли на окружающий мир, шагнул в лавку.

Там мы искомые кресты на подставке и обрели. Как я их раньше не заметил, ведь заходил же. Но отыскал их Алексей Иванович.

— Вот, — сказал он, — я такие хотел сыну и дочке подарить. И надо же, у меня как раз столько денег и осталось. Думал в Уранополисе потратить, но теперь зачем? — и он грустно посмотрел на меня, видимо, ожидая, что я могу подать хоть какую-то тень надежды, что на Уранополис деньги надо поберечь.

Но я был жесток.

— Трать.

— Да ладно, не злись, чего уж теперь. Ну, не посидим у моря… Зато подарки купим. Доро, — вспомнил Алексей Иванович ласковое слово, потом вздохнул: — А так хотелось в море искупаться… Но видишь: «иначе никак».

Я перебирал сувениры и понемногу успокаивался: чего я, собственно, завёлся? Мы же стремились на Афон, и сейчас отец Мартиниан дарует нам ещё один день на Святой Горе. На один день позже вернёмся в мир — о чём я жалею? О вечере в ресторанчике на берегу моря? О долгом утреннем валянии в постели? О бесцельном блуждании по опустевшему курортному городку? О купании в море, в конце концов?

И ещё одна ночь на Афоне.

Глупо сравнивать.

Но мне хотелось в Уранополис. Более того, я уже весь был там. Точнее, я уже был не на Афоне: весь день, выйдя с Литургии, я прощался с ним. И что я не докончил?

Машинально я тоже взял крест, какой выбрал Алексей Иванович. Мы расплатились и вышли на площадь. Она так же была залита солнцем, и отец Мартиниан так же оставался её центром.

Страшно впасть в руки отца Мартиниана. Мы вернулись к своим вещам.

— Покури, — предложил я Алексею Ивановичу. — Может, легче станет.

— Да ну тебя… Может, ты подойдёшь и попробуешь объяснить…

— Сам попробуй. Начнёшь просить, — ещё какую-нибудь епитимью получишь.

— Какую ещё епитимью?

— За попытку ослушания. Тут, брат, строго.

— Значит, в море не покупаемся?

Я вздохнул.

Терзания наши прервал появившийся «Икарус», который сразу оброс небольшой толпой.

— Откуда они повылазили-то? — удивился Алексей Иванович.

— Пошли, а то места не достанется.

— Может, оно и к лучшему бы, — пробурчал товарищ.

Мы вошли в массы и дальше уже подчинялись их законам. Все поставили вещи в багажник — и мы поставили. Все полезли в автобус — и мы полезли. Не подумайте, что это напоминало штурм наших автобусов в час пик. Уже одно то, что вместо общеупотребительных выражений звучало «Кирие илейсон» да «Господи, помилуй», умиряло обстановку. Да и без женщин мужчины были спокойнее и терпимее друг к другу. Но всё равно повеяло мирским, домашним.

Мы влезли в автобус последними и заняли места в конце салона. Усевшись и поправив одёжу, перевели дух, и Алексей Иванович вспомнил:

— А где отец Мартиниан?

И правда, в толпе, торопящейся войти в автобус, он замечен не был (да я, честно говоря, и представить боюсь, что б тогда с толпой было — отзвук Куликовской битвы, как минимум). Мы стали вглядываться в окошко: но и на площади его не видно. Камушек пустовал.

— Неужели не сел?

Мы переглянулись и внутри похолодело: во-первых, оттого, что мы теперь снова свободны от опеки отца Мартиниана и можем действовать по прежнему плану, во-вторых, от того, что, оставшись без отца Мартиниана, мы точно вернёмся к прежнему плану.

Салон тем временем успокоился: кто успел, устало прикрыл глаза, дабы не видеть немым укором рядом стоящих, кто не успел, косился на занявших кресла. Взгляды, надо сказать, были пронизывающими, и я подумал: а не уступить ли место, лучше уж час постоять, чем жариться под этими взглядами. Я поднялся и увидел отца Мартиниана.

Он вошёл в салон и, не обращая ни на кого внимания, сел на первое место.

В памяти сразу всплыл любимый в молодости фильм (и так не любимый профессорами-филологами, ибо, по их мнению, ничто так не испакостило русский язык, как он) «Джентльмены удачи». Когда герой Леонова зашёл в камеру, ему предложили занять лучшее место. «А где здесь лучшее место?» — «Вон там у окна». — «Так тут чьи-то вещи лежат». — «А вы бросьте их на пол…»

Ни в коем случае не провожу неуместных параллелей, но мне вдруг так весело стало, что я почти во весь голос заорал:

— Он здесь!

Салон на меня обернулся. Весь. Кроме отца Мартиниана. Я смутился и сел на место.

— Где? — спросил Алексей Иванович.

— Где и положено — на лучшем месте.

Автобус завёлся, и мы поехали. Когда миновали Андреевский скит, который мы приветствовали как доброго знакомого, перекрестившись на его купола, и поползли в гору, я сказал:

— Думаю, всё правильно: нам его Бог послал. Нельзя быть такими сволочами и сбегать с Афона.

— Я тоже так думаю, — поддержал Алексей Иванович и встрепенулся: — Ты знаешь, что я вспомнил? Мы, когда крестным ходом у нас в Вятке на Великорецкое идём, потом ещё два дня так же пешком возвращаемся обратно. Так вот, как-то мне надо было срочно ехать в Москву. Я дошёл до Великорецкого, умылся, причастился, сел в автобус и — домой. Там на поезд и — в Москву. И вот еду я, стою в тамбуре, а у самого слёзы текут, я же представляю: вот наши в Медянный бор зашли, вот идут по нему, вот село Монастырское… Такая тоска нашла. И вот тут я тоже подумал: а как мы там, в Уранополисе, будем сидеть на балкончике и думать, что могли бы ещё день в Пантелеймоне молиться.