Читаем без скачивания Юность Маркса - Галина Серебрякова

— «Поль и Виргиния». Ты права, дорогая Хандзи. Но разве шалун амур не проделывал когда-то и с нами злых шуток?

— Это было так давно! — отвечает Генриетта; глаза ее благодарно искрятся.

— Но я люблю тебя так же нежно. — Генрих целует руку жены.

Проходят дни. Карл не пишет. В один из длинных ноябрьских вечеров юстиции советник диктует жене письмо к сыну.

— Я хочу быть строгим, — говорит он, поминутно покашливая, — хочу заставить Карла наконец ответить по существу моих вопросов, чего он никогда не делает. Мы во всем идем ему навстречу, да и судьба продолжает баловать его безмерно. Учение дается ему легко. Вестфалены — кто мог на это рассчитывать? — отнеслись благожелательно к любви наших детей. Наконец, Женни написала ему, как он того требовал. Казалось бы, можно было серьезно поразмыслить о будущем, но мальчик продолжает погружаться в пучины науки, менять то и дело свои мнения, бороться с несуществующими призраками, избирает наиболее трудные пути. Избегает нужных людей, не хочет воспользоваться протекциями, не думает о будущем, пренебрегает спокойствием стариков родителей и невесты — и какой еще невесты!

Генриетта уже протерла перо мягкой тряпочкой, надела очки и принимается писать.

— «Пункт первый. В чем долг молодого человека, которому природа безусловно дала исключительный талант…» — диктует ей муж глухим, больным голосом, то и дело останавливаясь, чтобы откашляться и отдышаться:

«а) если он, как он говорит сам, чему я, впрочем, охотно верю, уважает своего отца и идеализирует свою мать;

б) если он, не считаясь со своим возрастом и своим положением, связал со своей судьбой благороднейшую девушку и

в) этим поставил весьма почтенную семью в такое положение, когда ей пришлось признать отношения, которые, но всей видимости и согласно обычной точке зрения, полны для этого милого ребенка опасности и мрачных перспектив.

Имели ли твои родители некоторое право требовать, чтобы твое поведение, твой образ жизни доставляли им радость и по крайней мере мгновения ее и избавляли их от печальных минут? Каковы были до сих пор плоды твоих великолепных природных дарований для твоих родителей?

а) Да, молодой человек должен поставить себе такую цель, если он хочет доставить своим родителям… действительную радость; особенно тогда, когда он знает, что родители эти возлагают на него свои лучшие надежды.

б) Да, он должен подумать над тем, что он взял на себя, может быть, но соответствующую его годам, но тем более священную обязанность принести себя в жертву для блага девушки, которая принесла, принимая во внимание ее исключительные достоинства, ее общественное положение, большую жертву, променяв свое блестящее положение и свои перспективы на сомнительное и более серое будущее, связав свою судьбу с более молодым человеком. Простая и практическая задача сводится к созданию для нее будущего, которое было бы достойно ее в действительной жизни, а не в накуренной комнате, при коптящей масляной лампочке, рядом с одичалым ученым.

в) Да, ему приходится искупать большую вину, а благородная семья требует большого возмездия за свои, пожертвованные его прекрасные и весьма обоснованные, ввиду личных достоинств ее дочери, надежды, потому что действительно тысячи родителей отказали бы в своем согласии. И в мрачные моменты твой собственный отец почти желает, чтобы они это сделали, так как слишком близко моему сердцу благо этой ангельской девушки, которую я люблю, как дочь, и за счастье которой я именно так опасаюсь.

Все эти обязанности образовали в своей совокупности такое прочное сплетение, которое должно было быть достаточным для изгнания всех злых духов, для уничтожения всех заблуждений, для уравновешения всех недостатков и для создания новых и лучших стремлений; для образования из одичалого бурша добропорядочного человека, из отрицающего гения — солидного мыслителя, из беспорядочного вожака беспорядочных буршей — общественного человека, сохраняющего, правда, достаточно гордости, чтобы не извиваться, как угорь, но имеющего достаточно практического смысла и такта, чтобы чувствовать, что только в общении с благовоспитанными людьми можно изучить искусство показывать себя свету с самой приятной и выгодной стороны, заслужить возможно скорее уважение и любовь и найти практическое применение своим талантам, расточительно данным матушкой-природой…»

Долго еще скрипит перо. Письмо почти окончено, Генрих Маркс, вконец утомленный, откидывается на подушку.

Хлопает входная дверь. Это Софи возвращается о почты. Сбросив отсыревшие под теплым осенним дождем пелерину и капор, она врывается в комнату, держа перед собой толстый конверт, долгожданный серый конверт с берлинским штемпелем, с адресом, выведенным знакомым мелким кривым почерком.

— Письмо от Карла, и какое письмо — целый том! — улыбаясь, шепчет она, тихонько прикрывая за собой дверь, чтоб не потревожить шумом Эдуарда. Вот уже полгода в доме Марксов не смеются и не говорят громко.

Мать нетерпеливо протягивает руку. Письмо отдано юстиции советнику. Он тотчас же погружается в чтение. Генриетта и Софи уходят из кабинета.

Софи посылает сестренку на Римскую улицу за Женни.

Женни приходит раньше, чем успели накрыть стол к ужину. Матовые щеки ее розовеют. Она волнуется и, не дожидаясь разъяснений Софи, торопливо проходит в комнату Генриха Маркса. Старик, как всегда, встречает се отечески ласково, берет за руку, усаживает на большой, обтянутый ковром диван.

— Он получил ваше письмо, мой ангел, и перечитал ого двенадцать раз, открывая все новые и новые прелести. Я его понимаю.

Женни, склонившись над свечой, начинает чтение доверенного ей письма с приписки.

— Он просит разрешения приехать в Трир, — говорит она нерешительно.

Но Генрих Маркс угрюм.

— Вот, — говорит он в тревожном раздумье, — вот письмо, отражающее все недостатки моего сына. Бессвязное, бурное творчество, бессмысленное перебегание от одной науки к другой, бесконечные размышления при коптящей лампе, созидание и разрушение. Растрата дарования, бессонные ночи, родящие чудовищ. Мы лишены невинной радости, доставляемой разумной корреспонденцией. Если мы получаем сегодня извещение о завязавшемся новом знакомстве, то затем оно снова навеки исчезает. Едва мелькнет рапсодическая фраза о том, что, собственно, делает, думает, творит наш милый сын, как регистр этот снова закрывается, будто заколдованный. В Берлине, по слухам, холера. Мать и я в непрестанной тревоге, а Карл в это время, умалчивая о самом главном, доказывает мне, что вред идеализма в противоположении действительного и должного. То, что он пишет, как всегда умно и более того, но ведь это — опасный тупик. Он идет по стопам новых демонов. Он плутает, он отрывается от жизни, не заботится о будущем, о своей карьере.

Приступ капля мешает старику говорить. Женни подает ему чашку о водой, отсчитывает капли микстуры.

— О, Женнихен, на вас мы возлагаем столько надежд! Вы лучше отца и матери сумеете заставить Карла стать достойным мужем и отцом семейства, — продолжает Генрих едва слышно, когда кашель прекратился. — Я не могу больше состязаться с Карлом в искусстве абстрактных рассуждений, он тут силен, как молодой бог, но в науке простой жизни мальчик беспомощен, и его будущее — значит, и ваше — теперь не кажется мне безоблачным…

Но Женни больше не слушала жалоб старика. Жадно, увлеченно впитывала она в себя строку за строкой, страничку за страничкой письмо молодого студента. Лицо ее постепенно успокаивалось, бледнело, и в опущенных глазах мелькали удовлетворение, восхищение и радость.

— Это исповедь большого ума и большого человеческого сердца. Я горжусь Карлом, — сказала она твердо.

Глава третья

Останови, кто смеет, останови, кто может!

1

Запутавшись в густой жесткой старческой брови, юркая блоха пребольно укусила Джона. Он высунул голову из-под серой суконной куртки, почесал пятерней лоб и сплюнул. Вокруг него — на кроватях, тюфяках, разбросанных по полу, сопя и храпя, спали мужчины, женщины, дети.

Джон повернул голову в сторону окна. На Зеленой улице, как и в комнате, было совершенно черно. Старик прислушался. Издали донесся бой башенных часов. Четыре удара.

— О черт! — пробурчал Джон уныло. — Я всегда просыпаюсь первым, а бывало, меня не добудишься.

Только когда удавалось на ночь согреться стоутом или элем, старик спал до рассвета. Он не любил бодрствовать среди спящих, как не любил быть трезвым среди пьяных. Бессонница начала одолевать его с тех нор, как перевалило за пятьдесят.

Прислушиваясь к мопотонному дыханию и посапыванию спящих, Джон с неудовольствием чувствовал свое одиночество и старческие недуги.