Читаем без скачивания Юность Маркса - Галина Серебрякова

Тишина туманом окутала поле. И сразу все вспомнили о хрупкой, чахоточной весне. Приторно пахли липкие почки сирени. Громко, удивленно перекликались птицы на старых вязах. Джон сомкнул веки. Он вспомнил сырой ров, голос Меллора, площадь и виселицы.

«Я заснул тогда и проснулся сегодня. Я скажу об этом здесь».

Внезапно Вилли Бринтер тревожно толкнул старика и указал ему движением головы на противоположный конец поля. Там блестело золотое шитье мундиров. Ржали лошади.

Королевские драгуны… Оцепили поле!

— Вон, вон отсюда! — раздались крики. — Идите сторожить дома богатых! Вон! — Снова руки, снова кулаки над головами. — Убирайтесь прочь!

Вилли Бринтер перескочил через шаткую дощатую трибуну и схватил под уздцы лошадь солдата, пробиравшегося к ораторам:

— Поворачивай назад, негодяй! Продажная душонка! Довольно мы натерпелись от вас!

Председатель жестом остановил рассвирепевшего рабочего:

— Спокойствие, братья! Подобно вам всем, я глубоко возмущен дерзким и достойным негодования поступком властей и доведу об этом до сведения палаты общин. Не будем отвечать насилием на насилие. Покажем свое презрение тем, что перестанем замечать этих жалких наймитов. Легко быть воинственным перед лицом безоружных. Начнем наш митинг. Аристократическое отродье пусть знает, что если войска осмелятся мешать народу собираться, они встретят такие же мужественные сердца под черными сюртуками, как и под красными.

Слова председателя вызвали оглушительные крики безоружной, по готовой бороться толпы. Драгун осторожно выбрался из толпы и присоединился к воинской цепи, которая заняла все боковые улицы, выходящие к полю. Волнение демонстрантов несколько улеглось. Но прежняя беспечность исчезла. Напряженно оглядываясь, чтобы не быть застигнутыми врасплох, рабочие слушали каретника Айера. Джон оттопырил ладонью ухо, чтобы не проронить ни одного слова с трибуны.

— Я горд тем, что тысячи моих братьев собрались сюда, чтобы преклониться перед алтарем свободы. Над нами висит меч угнетателя, но, если понадобится, мы обнажим меч справедливости и не вложим его в ножны до тех пор, пока справедливость не восторжествует для угнетенного и измученного английского народа. Я тщательно искал сегодня вокруг себя, среди вас хоть одного аристократа, чтобы сказать ему в лицо все, что думаю, но не мог найти ни на улице, ни в толпе ни лорда, ни герцога. Нет, они не смеют прийти на митинг, чтобы встретить справедливое негодование бирмингемского народа…

Джон устал слушать. Он, широко открыв рот, ловил воздух. Пахло людьми, молодой травой, подсыхающей землей. Айер приподнял над головой свернутую трубочкой бумагу.

— Вот в моих руках резолюция. Она гласит, что мы будем пользоваться всеми средствами для достижения всеобщего избирательного права. Я не могу удержаться, чтобы не упомянуть о монархии. До сих пор она царствовала для себя, но я объявляю от имени нашего огромного собрания, что если монархия не будет царствовать для блага миллионов, то не будет царствовать вообще!

Одобрительные крики: «Слушайте… Правда… Слушайте…» — прервали оратора.

Казалось, люди на лугу позабыли о драгунах, о том, что были в кольце врагов. Рабочий продолжал:

— Голодный, беззащитный, вдовы, сироты, старики, все будущие поколения ждут, чтобы мы добились свободы. Не будем обрекать потомство на кошмар, в который обратилась наша жизнь! Интересы рабочего класса везде одни и те же, и притеснители увидят, что рабочие поняли это и скоро соединятся. Знание дает власть, союз дает силу. Я предсказываю вам, что соединенные знание и сила в недалеком будущем уничтожат во всем свете аристократию. Будем же все настороже. Посмотрите, что делается в Лондоне! Позор творится в столице! Богачи пригласили представителей русского деспота Николая и трусливого французского тирана Луи-Филиппа и всех представителей родственных им тиранов на коронацию государыни нашей Виктории, молоденькой девчонки, которой полезнее и приличнее было бы заниматься рукоделием… Вот какие дела творятся у аристократов! Им мало дела до нас, и было бы еще меньше дела, если бы мы не хотели есть и быть людьми. Если бы мы сражались за них и удовлетворяли бы их ненасытный аппетит своим рабским трудом…

— Позор! — закричали в толпе. — Позор аристократам!

— Проклянем их, пошлем к чертям! Будем заботиться о себе и своих семьях. Мы помним оскорбленья. Мы мстим. Мы видим не только королевский блеск, но и проклятую Бастилию!

«Он умен, как Нед Луддхем», — сказал самому себе Джон про экипажника Айера.

Проводив оратора одобрительным свистом и хлопками, демонстранты затянули песню Эллиота. Джон не знал слов и подхватил лишь несложный напев. Молчать он не мог. Звуки сами рвались из глотки. Он был слишком счастлив, чтобы не кричать об этом миру.

О богачи, за вас закон —Голодных вам не слышен стон.Ваш взор суров, ваш дух жесток.Вы нищих прячете в острог…По неизбежен мести час,Рабочий проклинает вас,И то проклятье не умрет,А перейдет из рода в род.

— О’Коннор! Фергюс О’Коннор здесь! — крикнул председатель, только что дирижировавший с трибуны стотысячным хором.

Эти слова магическим током пробежали по толпе. Оборвалась песня, тысячи голов повернулись туда, откуда шел вождь чартистов. Матери подняли детей.

— Смотрите, запомните навсегда нашего друга, нашего защитника. Он придумал хартию, он и другие хорошие люди! — говорили, восторженно улыбаясь, женщины своим сыновьям и дочерям.

Люди поднимались на носки, чтобы увидеть человека приближающегося к трибуне.

Фергюс О’Коннор. Кто не знал этого имени!

— Браво, О’Коннор! Браво, наш лидер!

— Молчите! Внимание, слушайте! Фергюс хочет говорить.

О’Коннор появился наконец перед собранием. Как всегда, он долго кланялся, поглядывая зорко при этом на притихшую толпу и позволяя ей смотреть на себя. Он любил эти короткие мгновения знакомства. Он любил легкое волнение, вызываемое в нем неуловимым прикосновением к его лицу десятков тысяч глаз. Фергюс был внешне весьма представителен. Сила его ораторского воздействия была не только в слове, но и в высоком росте, и в мощном жесте. Голос его был резок, криклив.

Высокого роста, атлетического сложения, он казался гигантом и одним своим видом производил огромное впечатление. Единственным физическим недостатком О’Коннора была коротенькая, толстая боксерская шея. Вскинутая голова и высокие воротнички, повязанные шарфом, должны были скрыть этот дефект, который, однако, вовсе не вредил внешности чартистского трибуна.

Вот и сейчас он, слегка раскачиваясь, приподнимаясь на каблуках черных, безупречно вычищенных штиблет, чтоб быть еще выше, напряженно откинул большую крепкую голову. Впрочем, это получалось у него вполне непроизвольно.

О’Коннор не был англичанином. Нервная живость движений, заостренные энергичные черты лица и неспокойные, хищно округленные глаза — все обличало в нем ирландца.

О’Коннор тяготился своим происхождением и во всем старался быть истым англосаксом. Он гордился чистым, слишком чистым английским произношением. Построение его речи было столь подчинено всем грамматическим законам, что подлинные англичане начинали сомневаться в ее правильности…

Энергия сквозила в жесте Фергюса, в его слове, взгляде. Это была энергия изобилия жизненных сил. Ни один из участников движения не сумел достигнуть большей популярности, чем он, но ни одна популярность не была более хрупкой.

Каждый оратор, если он действительно одарен искусством речи, имеет свои, ему одному присущие приемы, свои проверенные нюансы, свой особый стиль.

Фергюс начинал обещанием повести парод «либо к славе, либо к смерти». Он долго и подробно знакомил аудиторию с собой и рассказывал о том, что он является бесплатным защитником народного дола. Сознательное бахвальство и эгоизм О’Коннора подкупали, однако, рабочих. О’Коннор говорил им о страданиях рабства, о подлости богачей, о многообразии эксплуатации, точно сам прошел сквозь ад пролетарского существования.

— Верите ли вы мне? — спрашивал Фергюс.

Вой фабричных гудков не звучал бы громче, чем единое «Верим!», вырвавшееся из сотни тысяч глоток. Лошади насторожившихся драгун снова панически задрожали и поднялись на дыбы. Их тотчас же укротили.

— Сегодня я буду говорить о лорде Бруме и законе о бедных, — сказал Фергюс, приняв как должное выражение преданности и доверия рабочих.

— Говори! — ответила толпа.

— Гарри Брум, — начал тогда О’Коннор и погрозил кулаком, — утверждает, что вам не нужно закона о бедных, потому что каждый молодой человек должен сам делать сбережения на старость. Но когда Гарри Брум говорит это одной стороной своего рта, он кривит другую, чтобы выпросить себе прибавки пенсии с четырех до пяти тысяч фунтов в год. Если б у народа были права, он не стал бы платить ему этого жалованья. Что сделал бы Гарри? Он поплелся бы в казначейство, постучался, но цербер не открыл бы ему двери, а спросил, кто там. И тогда несчастный Брум ответил бы: «Это я, бывший канцлер. — О’Коннор перекосил подбородок и старчески зашамкал: — Я пришел получить тысячу двести пятьдесят фунтов моего жалованья за четверть года». Но цербер ответил бы: «Тут уже побывало сегодня до дюжины тебе подобных, и для тебя ничего не осталось». И тогда бы Гарри заплакал: «О, что будет со мной? Куда мне деваться?» И цербер ответил бы: «Отправляйся-ка ты в тюрьму, которую приготовил народу». А когда лорд Гарри и леди Гарри пришли бы в тюрьму, то смотритель сказал бы им: «Это вам — комната направо, а это вам, миледи, налево. Мы здесь — мальтузианцы и боимся, как бы вы не расплодились. Поэтому будем держать вас врозь». Если бы я присутствовал при этой сцене, то, может быть, и пожалел бы леди Брум, но уж не стал бы жалеть лорда Гарри…