Читаем без скачивания Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!» - Василий Журавлёв

Правда, в наше время появился и третий вариант: потребительское отношение. Он — самый обидный для французов, но наиболее правильный для русских.

В «милой Франции» русским, как и всем эмигрантам, сегодня жить легче, чем дома. Тут «у них» можно пользоваться всем «их» социалистическим, а вот любить «аборигенов» вовсе не обязательно. И платить кровью за приют теперь никто не требует. Потребительский подход иногда проскальзывает и в словах некоторых легионеров, но в отличие от «гражданских» не все они рвутся остаться во Франции навсегда.

Прагматизм отношения к Франции проявляется у всех без разбора «колбасных эмигрантов», включая русских — служащих, работяг, нянь или уборщиц, живущих в съемных квартирках, и у нуворишей, обитающих в престижнейшем 16-м округе Парижа или на Лазурном Берегу. При всей разнице в доходах и положении, национальности, вероисповедании, идеалах и устремлениях их объединяет одно: стойкое нежелание возвращаться домой. В этом их главное отличие от «старых» русских, живших лишь одной надеждой: увидеть родной дом.

По законам Французской Республики иностранцам запрещено служить в ее армии, кроме Иностранного легиона. Писатель Моисей Кислинг в 1914 году на это отреагировал так: «Не хочу я в Легион! Франция — моя вторая родина. Я желаю помочь ей, но только во время войны». С 21 августа по 14 декабря 1914 года в легион вступили 28 266 человек — это были представители 51 нации. Русских — 3393 человека. Идеалистов и политических эмигрантов. Призывные пункты легиона были открыты в Париже, Руане, Блуа, Орлеане, Тулузе, Авиньоне и Байоне. «Вступившими на время войны в подразделения иностранцами» ведало не только Министерство по делам войны, но и Министерство иностранных дел.

По идейным соображениям в Иностранный легион в 1914 году вступали в основном студенты, социалисты и прочие «неблагонадежные» политические эмигранты, живущие под негласным присмотром французской полиции. Русская художественная молодежь, приехавшая в Париж «брать уроки», первым из которых стал образ жизни монпарнасской богемы. Поляки и евреи — тихие, скромные и нищие люди. Были и просто работяги, приехавшие из России во Францию в поисках заработка. И профессиональные революционеры.

«Нас, студентов, было человек пять, — молодых юристов, философов, химиков. Подхваченные волной наивного идеализма, мы сменили перья на штыки и диссертации на подсумки», — пишет один из волонтеров той поры. Его французский коллега — студент Рене шутит над ним: «Вам так шел длиннополый черный сюртук. И вот вы носите куцую пехотную весту и колониальный шарф. Вы не вылезали из библиотек, а теперь вас знают только в кабаках. В ранце у вас лежит томик стихов Альфреда де Мюссе и в сторожевом охранении вы читаете «Майскую ночь». Как вы думаете, коллега, почему ушел на войну наш досточтимый и ученый друг? Не растерялся ли он в выборе между ручками мадемуазель Эсперанс и сумасбродным очарованием этой рыжей русской аристократки, как ее… мадам Ксэния?»

В легионе служил малоизвестный в России художник Александр Зверев — «певец Бретани». Сын известного московского дирижера получил классическое образование, частью которого стала любовь к французской культуре. Желание стать живописцем привело девятнадцатилетнего юношу в Париж. Он поселился на Монпарнасе и окунулся с головой в «богемную жизнь» парижских «модернистов». Общался с испанцем Пикассо, дружил с мексиканцем Диего де Ривера. Начал выставляться в Париже, Москве и Санкт-Петербурге уже в 1909 году: портреты, композиции и фантастические пейзажи. Первая же поездка в Бретань открыла ему иной мир света. Он начал работать в манере эстампа и офорта, а в 1911 году выставил свои работы вместе с фовистами. И вот война. Он уходит на фронт легионером, но и в окопах продолжает рисовать. Однако окопы сделали из него реалиста в живописи на всю жизнь…

Что же заставило этих мальчиков отложить свои книжки, забыть про девочек и сменить аудитории Сорбонны на сырые окопы? Они не нуждались во французском гражданстве, их не заела нищета. Глупость? Наивность? Увы, всего лишь неопытность и исконная русская восприимчивость к слову. А слов в те дни было предостаточно. И про демократию. И про спасение цивилизации. И про Веру, Царя и Отечество, пусть и далекое. И тогда они отправились на чужую для них войну, в то единственное место, где иностранцу позволялось сложить голову за Францию, — в легион.

Но там не было ни романтики, ни красивых мундиров. На них напялили голубые шинели «пуалю», а голову увенчали каской «адриан» с характерным покатым шишаком. Только теперь им стало ясно, что здесь они и погибнут: французы только не назвали день и час их смерти. На той войне не было ни лихих стычек с горцами, как в стихах Лермонтова, ни искренних слез над могилой товарища… Вместо арабских девушек, пахнущих амброй и мускусом — вонь неубранных трупов на «ничейной земле». Вместо отца-командира — тупое начальство, кладущее несколько тысяч своих солдат ради сотни метров отбитой у немцев израненной земли. Вместо нежных пальцев, умело расстегивающих китель, и черных манящих глаз — вши. Вместо веселых вечеринок-«попотов» — ободранная кружка с дрянным вином в углу блиндажа при огарке свечи. Там даже перестали замечать смерть: в ней не было больше ничего красивого или возвышенного.

На той войне не было того, «настоящего», легиона. Были лишь батальоны Маршевого полка в пехотных шинелях.

В Иностранный легион вступило немало русских анархистов, социал-революционеров и представителей других «левых» политических партий, нашедших во Франции приют после разгрома революции 1905 года — они бежали сюда от «охранки». За ними неусыпно наблюдала французская полиция, как за «сомнительными» элементами. Разумеется, на фронте они не изменили ни своим убеждениям, ни привычкам. Большевики в чужих окопах замечены не были. Несколько сот меньшевиков, бундовцев, эсеров еще до войны сняли в Париже помещение пустовавшего кинотеатра на улице Тольбиак и стали готовиться к следующей революции: упражнялись в стрельбе, учились работать штыком, маршировать и строиться. А на французскую войну русские нигилисты отправились для того, чтобы приблизить русскую революцию. Французские газеты захлебывались от их отчаянной смелости в бою: «Кто бы подумал, что эти люди, гонимые, преследуемые, всю жизнь боровшиеся с правительством своего царя, окажутся столь горячими патриотами! Вот что значит, когда война ведется за право и справедливость». Один из легионеров был в России членом боевой организации эсеров, врач по образованию. Узнав о его профессии, командование Маршевого полка предложило ему место батальонного лекаря, подальше от передовой. Он отказался. Отказал и товарищам, которые стали его уговаривать. Даже пригрозил, что покончит с собой, если его назначат врачом: он должен быть «ближе к народу в годину его бедствия». Вскоре во время одного из артналетов ему оторвало голову. Голову доктора Попова так и не нашли.

В одной траншее с идейными интеллигентами в те годы сидели и умирали совершенно случайные для легиона люди. Бывший легионер Виктор Финк рассказывает о судьбах сослуживцев. Уфимский татарин Низаметдинов приехал во Францию на заработки накануне войны. В первые же дни конфликта город, где он искал работу, попал в зону боевых действий. Он бежал в Париж. Начал голодать, и 21 августа, когда начался прием в армию иностранных добровольцев, вступил в Иностранный легион. Был у него и приятель. Когда эшелон отправили в Блуа на учебу, приятель татарина забрался на крышу, отплясывал там камаринского и все время кричал: «Воюем! А Берлан! На Берлин!» Французы были в полном восторге и поили его вином. Кончилось все тем, что он размозжил себе голову о железнодорожный мост, который по пьяни не заметил… Низаметдинова расстреляли в конце войны за «попытку к мятежу» — ему надоело воевать и было слишком одиноко — ведь он был один татарин на весь легион.

Другой герой — легионер Петроград. Так его записал писарь во всех метриках, потому что рекрут ни слова не понимал по-французски. Из всего того, что тот произносил, служака разобрал только одно слово — «Петроград»! Так Антон Иванович Балонист стал столицей империи.

Пастух из села Малые Овражки Саратовской губернии. Перед самой войной отслужил в армии где-то под Пермью. Вернулся домой, а его место пастуха уже занято. За душой — ни копейки, ни кола ни двора. Отправился на юг и устроился грузчиком в порту. Однажды спрятался в трюме парохода среди мешков, которые сам туда же грузил. Отправился куда-то… Когда его нашли итальянские матросы, то просто вышвырнули на пристань. Потом попал в полицию. Били, а он даже не знал, в какой стране его бьют. Отвели в российское консульство, где от него отказались, а потом полицейские посадили на поезд и «сдали» в посольство России, где он тоже был никому не нужен. Однако барин — посол в Париже — был добр к нему и отправил по заветному адресочку… Антошка думал, что на работу, оказалось, в легион — на войну. Но он так и не знал, в какой стране находится. Воевал хорошо и погиб «на поле чести» в одной из бездарных атак в Шампани…