Читаем без скачивания Собрание сочинений. Том II - Леонид Ливак

Нечто подобное произошло с Пильняком. После периода славы, очень скоро к нему пришедшей, после комплиментов всесильного тогда «самого» Троцкого, он быстро начал падать, его замалчивали, отрицали, сочли безнадежно путаным и скучным, и только теперь отношение к нему снова как будто изменилось к лучшему.

В «Очередных повестях» перед нами действительно другой Пильняк, потерявший свой прежний задор, поскромневший. Уже в «Повести непогашенной луны», наделавшей столько шума политической стороной – намеком на убийство Фрунзе – и литературно явно неудачной, чувствовался намеренный поворот в сторону стилистического упрощения. В «Очередных повестях» сделан дальнейший огромный шаг в этом направлении. Первая из них, напечатанная в свое время в «Красной нови» – «Иван Москва» – является еще переходной. Другие и особенно последняя – «Китайская повесть» – написаны короткими, обрывистыми фразами, которые сокращены частым применением тире и должны производить впечатление сгущенностью, сконцентрированностью содержания и мысли. Но тут и обнаруживается душевная бедность автора, его невежество – все то, что скрывали прежние как будто «дерзкие», длинноты. Пильняк не лишен таланта, но «оголившийся» кажется мелким, лишенным своеобразия, бледным. Лучшая вещь – «Жених в полуночи» – стилизованный быт Поволжья. «Китайская повесть» – дневниковая запись, несомненно авторская, сверх меры болтливая и откровенная. Среди других откровенностей – бравада незнанием языков, что едва ль полезно для писателя, которому надо еще много учиться – и не только у соотечественников.

Леонид Борисов. Ход конем. Прибой. 1927

«Ход конем» – заглавие, напоминающее название выпущенного несколько лет назад сборника статей Виктора Шкловского, и это совпадение, вероятно, не случайно. Виктор Шкловский, как известно, считает себя «изобретателем» формального метода, верным насадителем его в русской критике и истории литературы. В книге Леонида Борисова преобладает в высшей мере композиционный «формальный» элемент, и само заглавие определяется не содержанием романа, а методом, каким он написан. Его особенности: постоянные, намеренные, часто неоправданные скачки от одних лиц к другим, от будущего к настоящему, от последующих положений к предыдущим. Всё это искусственно до наивности, но автор не стыдится и настаивает на своей искусственности. Одна глава, если можно выразиться, «примерная», называется: «Равносторонний треугольник». Ее первая часть, чьи-то письма и донесения – «основание», вторая – выводы из этих писем – «углы». Намеренная искусственность выражается и в частых лирических отступлениях, всё более свойственных советской прозе, и в постоянном вмешательстве автора в живое течение рассказа, что расхолаживает и вредит читательскому вниманию и сочувствию. Вот образец такого вмешательства – после описания смерти героини: «Похороним и мы ее в своей памяти и займемся тревогами и страстями живых людей, обитающих в нашем романе. Но вот в их число желает попасть»… Затем вводится и как бы «рекомендуется» читателю новое лицо.

Сюжет довольно своеобразен и старательно разработан, причем умело использованы некоторые эффекты детективного романа: преступление, неизвестность, кто виновник, неправильные предположения и погоня за ложным убийцей. Подробно описывается клиника для душевнобольных в теперешнем «Ленинграде». Один из пациентов, полуинтеллигентный солдат Галкин, потерявший на войне ногу и лишившийся рассудка, рассказывает о своей любви, перешедшей в ненависть, к некой молодой даме. На следующий день он убегает из клиники, его видят входящим к этой даме, потом обнаруживают ее труп. Галкина пытаются задержать на станции Любань, но он куда-то исчезает, и никакие поиски и облавы не приводят к цели. «Угрозыск» не сомневается в его вине, но странный одноногий преступник неуловим. Оказывается, он попал в заброшенную, по общему мнению, пустую дачу, где, однако, живут маленькие беспризорные. В это время у Галкина начинается просветление, и он сам отдается в руки милиции и приносит повинную. Но случай обнаруживает истинного убийцу, как водится в советской книге, спекулянта и провокатора. Его арестовывают, а Галкин, не выдержавший потрясений, кончает с собой. В романе еще множество персонажей, между которыми, как иногда у Диккенса, открываются самые неожиданные связи и отношения, и судьба которых находит композиционно-надуманное, искусственное и ненужное завершение в эпилоге.

Леонид Борисов приятно удивляет редким для советского писателя качеством: некоторой долей гуманности. Он жалеет своих героев, хвалит добрых и за добро, любит разные благородные рассуждения и готов проявить «великодушие» даже к эмиграции. В своем желании всё примирить, он додумывается до слова: «Петер-лен-град». Гуманная основа сказывается не только в известной терпимости, столь редкой сейчас в России, но и в теплоте тона, притом лишенной слащавости. Благодаря этому быт, наперед заданный, у стольких русских писателей общий и одинаковый, оживает, теряет свои «бытовые» мертвые черты. Особенно тепло и живо, просто по-человечески, изображены малыши-беспризорные, о которых так много теперь пишется сентиментального или неимоверно-грубого.

У Леонида Борисова есть дарование, но ему следует оставить, «избыть» известную предвзятость, общепринятую в советской литературе: отказаться от обязательно-искусственных методов, неоправданно сложных построений и особенно от ложно-патриотической «ура-советской» мании величия.

Ел. Исаева. Расказы. Э. И. Этингер. Рига. 1927

Перед нами коротенькая книжка автора, вероятно, печатающегося впервые. Налицо обычные недостатки, свойственные новичку: обилие «ярких» описаний, настроения сбивчиво-нагроможденные, не ставшие литературой, «сырые», иногда неубедительный, неправдоподобный сюжет. Таков первый рассказ «Весной». Начало его поэтическое: старый человек гуляет по саду, радуясь утру, солнцу, весне. В это время его сын, вернувшийся после кутежа и грубо им оскорбленный, стреляется. Вместо раскаяния или горя неожиданное восклицание: «Болван, испортил мне утро». Жанр госпожи Исаевой – нечто среднее между сюжетным рассказом и стихотворением в прозе. Последнее требует особо тщательной отделки. Между тем попадаются погрешности непростительные, например: «ее выброшенное беспокойство» – или – «постучав половина десятого в дверь». Автору было бы полезно построже за собой следить, не злоупотреблять «лирикой» и, не гоняясь за легкими эффектами, передавать, по-видимому, знакомую ему, провинциальную обстановку и обыкновенные, невыдуманные отношения. Все эти условия до некоторой степени соблюдены в лучшем рассказе сборника – «Эсфирь».

Новые данные о дуэли Пушкина

Известная работа П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина» вышла третьим изданием («Госиздат», 1928), со включением некоторых материалов, обнаруженных после революции и уже опубликованных (например, в книге А. Полякова). Новое у Щеголева, – это результаты экспертизы почерка, которым был написан диплом, приведший к ноябрьскому столкновению Пушкина с Дантесом. Экспертиза, произведенная судебным экспертом Сальковым, подтвердила – насколько вообще может рассчитывать на безошибочность этот способ установления личности виновного – то, о чем уже раньше говорилось и писалось, а именно, что текст пасквиля был переписан кн. П. В. Долгоруким, знакомым Геккерна, эмигрировавшим при Александре II и стяжавшим себе известность выступлениями против русского правительства и высшей аристократии, а также скандальным процессом об анонимном письме к кн. Воронцову. Не менее убедительно, чем судебная экспертиза, звучит публикуемая Щеголевым неизданная статья кн. В. Ф. Одоевского (1860 г.), где в ответ на нападки Долгорукова о нем говорится как о господине, который занимался «переносом анонимных подметных писем и действовал на этом поприще с большим успехом: от них произошли многие ссоры, семейные бедствия и, между прочим, потеря, которую Россия доныне оплакивает». Впрочем, в отношении современников к Долгорукому многое остается до сих пор неясным.

Третье издание книги Щеголева старается также убедить нас, что пасквиль метил через голову Пушкина в Николая I как оскорбителя супружеской чести поэта. Жена упоминаемого в документе Нарышкина была отмечена вниманием Александра I: следовательно, автор диплома имеет в виду царя, раз он называет Пушкина коадъютором гроссмейстера и историографом ордена. Щеголев с увлечением уличает царя в разных неблаговидных поступках и приписывает Пушкину намерение вести «тонкую игру», чтобы одновременно погубить Геккерна – автора или вдохновителя пасквиля – и поставить в глупое положение Николая. Но эта часть работы Щеголева весьма мало доказательна, несмотря на несколько преувеличенный пафос автора, «бичующего» распущенное общество.