Читаем без скачивания Черные люди - Всеволод Иванов

Сеунчеи во весь опор, запаляя коней, скакали со всех сторон к царской ставке. 24 июля взяты города Дрисса и Друя. 2 августа пал город Орша, откуда гетман литовский Радзивилл бежал, но был нагнан и разбит. 9 августа воевода Шереметьев взял город Головчин.

20 августа Шереметьев невдалеке от города Бориса на реке Шкловке перехватил и разбил вторично гетмана Радзивилла.

Это было большой победой.

Взято в плен и отправлено к царю двенадцать королевских полковников, двести семьдесят бойцов, знамя и бунчук самого гетмана, знамена, литавры. Сам гетман, однако, снова бежал.

В тот же самый день полковник Золоторенко взял Гомель, а еще через четыре дня, 24 августа, полковник Поклонский и воевода Воейков взяли Могилев.

Полковник Поклонский имел полный успех. Королевский комендант крепости Могилев, польский полковник, сразу принял православие и остался на прежнем посту.

Воейков привел всех православных к присяге царю, а казаки Золоторенка погромили город. Спустя три дня Золоторенко взял города Новый Быхов и Пропойск. Москва рвалась на запад.

Царь Алексей не мог больше ждать и указал — приступить к Смоленску 15 августа, в праздник Успенья. В глухую ночь ударили три пушки, в таборе осаждающих вспыхнули факелы, впереди пошли все иконы на носилках с фонарями, за ними повалила рать Москвы и казаки Золоторенка с приступными лестницами, с шестами, крюками, с гуляйгородами. С ослопами, топорами, с ножами в руках поползли воины на стены и башни с боевым криком:

— Москва!

Царь смотрел на ночной бой с холма, видел бесчисленные факелы, отблески взрывов под стенами, пожары в городе, красиво озаренные огнем башни, сверканье на стенах мечей, топоров, слышал отдельные вскрики, поповское пенье.

Царь сидел на стуле, вокруг багровыми тенями толпились ближние люди. Вот факелы поползли на башню, слились там в огненный куст, куст то мерк, то разгорался, и в его свете было видно, как в сверкающем доспехе бился на стене какой-то боец, видимо начальный человек, бился один против десятка врагов…

— Кто такие? — спросил царь. — Это наш! Эх, сокол!

Все молчали. Факелы с отважным бойцом впереди пролились с башни на стену, потекли к Молоховским воротам. Царь не выдержал, вскочил с криком:

— Узнайте мне, кто таков молодец! Он нам свет показал!

Над стеной и под башней в этот самый миг вспыхнуло красное пламя, выхватило из тьмы город, кверху бешеным косым крылом дунул огонь и багровый дым, докатился издали звук мощного взрыва, в черном небе медленно всплывали и медленно рушились тяжко обломки, земля, камни, плыли столбы порохового дыма да пыли.

— Подорвали, государь! — охнул Морозов.

Тьма надвинулась на город, в тиши после грохота ясно слышались вопли, стоны, церковное пенье.

Побледневший за бессонную ночь царь утром писал письмо царице:

«Наши ратные люди зело храбро приступили и на башню взошли и на стену, и был там великий бой. И лучше всех бился наш стрелецкий голова — Артамон Матвеев. Да по грехам нашим под башню ту польские люди подкатили порох, и наших людей со стены сбило и порохом опалило многих. Литовских людей убито с 200, наших 300, да ранено с 1000. Матвеев жив».

— Дозволь, государь! — раздалось у входа.

— Входи, Иваныч! — отозвался царь, оборачиваясь виновато.

Морозов вошел в смирной черной одежде, в ней седатая его, мрачная старость особенно выступала ярко. За ним шел Милославский.

— Грамотка из Москвы, — сказал негромко Морозов, держа бумажку в руке. — От бояр, что Москву ведают. От князей Хилкова да Пронского.

Царь протянул руку.

— Прости, государь, — сказал, отстраняясь, Морозов. — Опасно. Не изволь в руки брать. В Москве язва, государь.

— А что патриарх молчит?

— Патриарх покинул Москву, государь. Уехал. И царицу Марью увез с ребятами.

— Куда?

— В поле, на стан на реке Нерли. Моровая язва в Москве. Поветрие. Чума с Волги! Надобно, государь, чтобы про то начальные люди в войске молчали, в ратях дурна бы не было, — шептал Морозов, а Милославский тревожно кивал головою его словам.

— Москва! — вдруг покатились, приближаясь, мощные голоса ратников, топот коня, и, смело отбросив полу, ловкий жилец шагнул в шатер.

— Государь! Сеунчей к тебе! Усвят наши взяли!

И царь встал лицом ко входу.

— Зови сеунчея! Пусть сам расскажет! — светозарно улыбнулся он. — Чума! Чума что! Победы у нас!

Военные операции под Смоленском развертывались. Боярин Далматов-Карпов подвез туда спешно из-под Вязьмы большой наряд — пищали, что метали каменные ядра по пуду весом, да установил под Смоленском восемьдесят пушек ломовых, что били по башням и воротам день и ночь безотрывно калеными ядрами, зажигая пожары. Через две недели смоленский королевский воевода Обухович и комендант крепости Корф запросили переговоров. Речь шла уже о сдаче.

К вечеру 4 сентября, когда солнце за Смоленском садилось в алые тучи, в дымы от горящего города, в царский шатер вошли оба царские большие воеводы — Морозов и Милославский.

Стали, улыбаясь, и спросили, кланяясь:

— Государь, кому укажешь принимать Смоленск?

Царь посмотрел на Илью Даниловича. Толст, сед, курнос. Ну а хитер!

— Пойдет Илья Данилыч! — сказал царь.

Тестюшка выдвинулся с поклоном вперед. Морозов блеснул взглядом, щипал бороду.

— А в товарищах с ним… пойдет стрелецкий голова Матвеев Артамон… Бился он отважно, пусть принимает город.

Морозов повел чуть глазом в глубину шатра — среди других стоял, а теперь кланялся молодой русый бородач в немецких рейтарских латах, сильный, ловкий, с острым, веселым взглядом. Морозов видел его в первый раз, но уже много о нем слышал — это его царь приметил тогда, в ночном бою на стенах Смоленска.

«Молод, а меня заменяет! — подумал Морозов. — Ну, поглядим!»

Переговоры начались. В поле под Смоленском поставили шатер, где сошлись Милославский и Матвеев с Обуховичем и Крафтом.

— Боярин, — сказал Матвеев Милославскому после первой встречи, — надо переговоры затянуть. Сдается мне, что смоленские люди сдадутся мимо ихних воевод да коменданта!

Так оно и вышло. Говорили до вечера, а утром в Смоленске три пана, один Голинский да двое братьев Соколинских, подговорив членов Борисоглебского славянского братства да русских из крепостной пехоты, сами сорвали знамя с воеводского дома, раскопали, распахнули ворота крепости и, волоча по земле королевские знамена, побежали к царскому холму с криками:

— Москва!

Было 23 сентября, холодное, ясное утро. В который — и теперь уже в последний — раз Смоленск вернулся к Москве.

Московские люди хлынули в выбитые ядрами, изрубленные топорами ворота Смоленска. Дома трещали от казацкого, немецкого да татарского грабежа, разъяренные местные православные сводили счеты с теми, кто обижал их при королевской власти. Вместе со стрельцами, казаками, немцами, татарами в город ворвались присланные Никоном православные попы да монахи. Хватали поляков и евреев, силой крестили их, искали ксендзов, били, выгоняли их из города. В польском костеле на Соборной горе изломали католический престол, разыскали и снова поставили прежний иконостас, и в первое же воскресенье царский духовник служил там обедню в присутствии царя и бояр. Перепуганные евреи, чтобы избежать крещения, надевали нательные кресты.

24 сентября был отслужен всенародный молебен перед войсковой воеводой — Иверской владычицей, после молебна в шатрах у царя пошел великий пир. По обе руки от государя сидели два царевича — сибирский да грузинский, начальные военные люди, духовенство, бояре, окольничие, сотенные головы Государева полка. Пировали целых три дня.

Все униатские церкви были обращены в православные, из католического Гнездненского монастыря выгнали вопящих и рыдающих монахинь, открыли там женский православный монастырь во имя Вознесенья господня. Торговые королевские люди были выселены из Кремля, их дома заняты московскими ратными людьми. Воеводой в Смоленске сел оружейничий Пушкин Григорий Григорьевич с товарищем, братом своим — Пушкиным же Степаном Григорьевичем.

В крепости Смоленска стали гарнизоном московские стрельцы двух полков Егора Лутохина — платье красно, да петлицы малиновы, шапки железны — да полка Ивана Полтева — платье серое с петлицами красными, шапки железные тож.

Открылись Земская изба, приказы, таможня, открылись царевы кабаки, устанавливались московские твердые порядки и обычаи.

Сам царь Алексей в начале ноября двинулся по первому снегу, отъехал в Вязьму, куда, спасаясь от чумы, переехала царица Марья с царскими ребятами и с патриархом Никоном.

Глава седьмая. Разоренье

Война словно стебанула, огрела, подняла, вздыбила и оголодовала Московское государство.