Читаем без скачивания Глобальное политическое прогнозирование - Александр Панарин

Речь идет о том, чтобы вырвать современное человечество в целом из плена одномерной системы "коротких фраз", прояснить скрытые контексты и предпосылки нашей социальной жизни, относящиеся к глубоким космическим и культурным процессам высочайшей сложности. А это предполагает становление такой системы планетарного обмена, в которой наиболее ценной будет считаться информация, содержащая сведения об указанных сложных контекстах, о путях нового восхождения от культуры коротких фраз — основы массового серийного производства к культуре системного типа, схватывающей биоценозы природы и культуры и строящей на этой основе качественно иные социальные практики. Инициатором этого гигантского поворотного процесса могут стать только те культуры, которые на себе испытали разрушительные эксперименты модерна и при этом оказались достаточно устойчивыми, чтобы на новом витке большого исторического цикла мобилизоваться для творческой альтернативы.

Культуры, подвергшиеся, в силу тех или иных ограничительных условий, более мягкому воздействию модерна (к ним принадлежат страны АТР) еще долго останутся пленниками модерна. Этому способствует и их маргинальное положение между планетарными подсистемами Суши и Моря. И только культуры, выражающие современное самосознание Континента и его идентичность в чистом виде, готовят реакцию "длинного текста" на убийственные упрощения модерна. Для таких культур выступать конкурентами Запада на банальной торгово-рыночной основе — значит делать шаг назад, а не вперед. Их призвание — наполнить новым историческим смыслом демагогические клише Запада: понятия "информационного общества", "постиндустриальной цивилизации", "третьей волны".

Если мы в самом деле движемся к информационному обществу, то не может быть сомнений в том, что информация, раскрывающая сложные геобиоценозные и социокультурные контексты и предпосылки наших функциональных практик и тем самым вооружающая нас знаниями системного типа, несравненно дороже (в том числе и в рыночном смысле) информации рецептурно-технологического типа, используемой в большой экономической машине по производству и распределению товарной массы.

Те правила игры, которые модерн навязал миру, крайне пагубно сказались на способности человечества к общей системно-космической рефлексии. Именно такого рода дискурсы бракуются рыночной системой, требующей как можно более быстрого прохождения информации по технологической цепи, завершающейся конечной продукцией — товаром. Поэтому оказалась не затребованной колоссальная культурная память человечества и те пласты информации, которые можно отнести к общему социокультурному накоплению, относящемуся к инвестициям в будущее. Мало того, ставя культуры, сохранившие соответствующую способность, в невыгодное положение на рынке, требующем товаров, а не общих мироустроительных идей, моральных максим и альтернативных проектов, модерн в значительной мере парализовал культурное творчество человечества, обеднил и деформировал его.

Сегодня человечество явно сталкивается с дефицитом таких общих мироустроительных и нормативных идей. Если бы хваленая рыночная система в самом деле обладала соответствующей чуткостью к тому, что дефицитно, она бы сегодня поощряла в первую очередь ту деятельность, которая связана с производством информации рефлективного типа, направленную на совершенствование механизмов обратной связи, корректирующих поведение социальных подсистем и их агентов. На самом деле мы имеем обратное: сложившаяся рыночная система не поощряет практики информационного общества указанного типа, а напротив, подвергает их репрессии.

Чем измеряется способность Континента производить эту качественно новую "системообразующую" информацию, альтернативную культуре "коротких фраз"? В первую очередь мерой разнообразия ландшафтов природы и культуры на Континенте. Причем, их разнообразие по вертикали (лестница широт) значительно выше, чем по меридианной горизонтали. Продвигаясь от Северного Ледовитого океана к Индийскому, мы проходим 9 климатических зон и почти столько же культурных: от шаманских культур малых народов Севера до поразительно их напоминающих по ряду признаков "архаических" культур дравидов.

Как симптоматично то, что на Евразийском континенте так и не сработал "плавильный котел", перерабатывающий этносы в лишенную культурной памяти "политическую нацию". Все три модернизации — петровская, Александра-освободителя и большевистская — включали механизм плавильного котла, но каждый раз вмешивался тот или иной социокультурный катаклизм, восстанавливающий этнокультурный плюрализм и соответствующие типы самосознания. Конечно, необходимо отдавать себе отчет в том, что пробуждение этнокультурной памяти, если оно принимает форму простой реакции на угрозу униформизма, но не включено в контекст нового альтернативного проекта будущего, способно порождать ретроградные эффекты.

Сегодня "видовое разнообразие" человечеству необходимо не для того, чтобы утратить чувства единых больших пространств и социокультурных универсалий, а для того, чтобы подготовиться к требованиям "информационного общества", мировой рынок которого станет не столько рынком товаров, сколько рынком моделей бытия, набором жизнеустроительных парадигм и паттернов. Европейское просвещение требовало одномерности и редуцировало многообразие культур как помеху чистой логике рационального дискурса.

Рационализм подавлял источники антропоморфного видения, беря за образец непогрешимый детерминизм мертвой материи, механики. С этим связана старая проблема "первичных и вторичных качеств", из которых "объективными" признавались только первые, соответствующие идеалу операциональности (количественно измеримые характеристики объема и массы). Словом, классический рационализм — эта первооснова модерна, умертвлял вселенную, уподобляя ее мертвому механизму. Континентальный культурологический пострационализм снова оживляет ее, восстанавливая онтологический статус того, что считалось иллюзорным и выносилось за скобки.

Эти драмы культуры по-своему отражает экономическая история Запада. Ремесленное производство было антропоморфным, ибо его изделия несли печать индивидуальности и своего творца и, как правило, клиента, которому оно предназначалось. С точки зрения логики массового производства ремесленное изделие несет излишнюю, искажающую информацию. Но сегодня на наших глазах формируется (пока что преимущественно на элитарном уровне) потребитель, который требует именно таких индивидуализированных товаров и услуг и готов оплачивать соответствующий информационный "избыток".

Речь идет о новой тенденции формирования гибких, высокоадаптивных производственных систем, несущих такую информацию, какая массовому стандартизированному производству была полностью противопоказана. Все системы решений, которые формировал модерн, были не адаптивными, учитывающими местную индивидуальную и групповую специфику, а контрадаптивными, нивелирующими. Мобилизация культурной памяти и связанного с нею этнотерриториального плюрализма открывает возможность формирования принципиально иных систем принятия решений, ориентированных не на стандартные случаи и подавляющие все нестандартное, а всячески сохраняющих и поощряющих разнообразие.

В этом состоит специфика континентальной демократии. Если западный океанический тип демократии характеризуется терпимостью к политическому плюрализму, но совершенно исключает культурный плюрализм, рассматривая все несоответствующее западному культурному эталону как отклонение и пережиток, то континентальная демократия, напротив, делает акцент на культурном разнообразии и его самоценности. Вспомним, какую иерархическую лестницу политических культур выстраивают теоретики модерна. Наиболее распространенная классификация, восходящая к широко известному труду Алмонда и Вербы ("Гражданская культура"), выстраивает следующую иерархию мировых политических культур.

На первом месте, соответствующем воплощенному эталону модерна, стоит англо-американская культура; затем идет "смешанная", сочетающая черты модерна и архаики, континентально-европейская; и замыкают ряд культуры "традиционного авторитаризма". За что же англо-американская политическая культура удостаивается высшего балла?

За следующие черты: гомогенность (отсутствие культурно-ценностного разнообразия), секуляризованный прагматизм (спорят не о вере и ценностях, которые никого не интересуют, а исключительно об интересах), центризм — благополучное избегание крайностей левого и правого радикализма.

Эта манифестация либеральной веры достойна того, чтобы быть расшифрованной. В самом деле: что же это за новый "человек политический", который не спорит о ценностях (т.е. равнодушен к делам веры), довольствуется фальшивыми различиями республиканцев и демократов и готов вращаться в вечном двухпартийном кругу, вращение которого напоминает беличьи бега в колесе? Можно ручаться, что в нем начисто отсутствует настоящий политический тонус, воля и воображение — за что он и удостаивается похвалы либеральной теории, сегодня не терпящей "непредсказуемых". А разве любое творчество укладывается в идеологию предсказуемости? И есть ли шанс, убив воображение людей как граждан полиса, сохранить это воображение в каких-то других, позволенных формах?