Читаем без скачивания Главный соперник Наполеона. Великий генерал Моро - Алексей Зотов

— Братья короля с вами?

— Нет, — ответили ему.

Кадудаль не смог удержаться от гнева и досады. На самом деле он рассчитывал, что граф д'Артуа и его сын прибудут вместе с Пишегрю, чтобы поднять восстание роялистов по всей Франции, в то время как он со своими шуанами одним махом схватит Бонапарта живым или мертвым… но лучше живым.

Разделившись на две группы, заговорщики двинулись по дорогам, которые Кадудаль предусмотрительно заранее выбрал, и вскоре прибыли в Париж.

Шесть дней спустя Лажоле постучал в дверь особняка на улице Анжу, где проживал наш герой. И эта дверь открылась. Эх, неосторожный Моро!

Бонапарт знал, что против него готовится заговор. «На вас направлены десятки кинжалов», — писал ему Фуше, который к этому времени уже не был министром полиции, но оставался самым информированным человеком в государстве. В чьих же руках были эти кинжалы? Этого Бонапарт еще не знал.

В ожидании, пока жандармы и полиция представят ему полную картину происходящего, он принимает некоторые меры предосторожности. Первый консул назначает своего зятя — Мюрата — губернатором Парижа, а все дела, относящиеся к государственной безопасности республики, он доверяет государственному советнику Реалю, на личную преданность которого и знание юриспруденции он был вправе рассчитывать.

На заседании Сената 16 января 1804 года он говорит о «махинациях британского правительства, готового забросить на побережье Франции кое-кого из тех негодяев-разбойников, которых оно вскормило в течение нескольких лет мира и готовых растерзать отчизну, породившую их».

Сразу после этого выступления были арестованы шуаны Пико, Лебуржуа и Керель. Они были приговорены к смертной казни, но Реаль обещал помиловать их, если они назовут имя своего предводителя и место, где тот скрывается. Пико и Лебуржуа не проронили ни слова и были расстреляны, а вот Керель не обладал таким мужеством и поведал, что их шефом является Жорж Кадудаль и что этот знаменитый лидер шуанов уже шесть месяцев как находится в Париже и скрывается на конспиративной квартире под именем Ларив.

— В Париже? Шесть месяцев? Жорж Кадудаль? Реаль не верил своим ушам.

Бонапарт, которому государственный советник сообщил эту новость, был не менее удивлен.

— Я вам уже говорил, Реаль, что вы знаете только начало этого дела, — сказал ему первый консул.

13 февраля 1804 года происходит новое разоблачение. Быв ший офицер из эмигрантов, некий Буве де Лозье, несколько дней тому назад заключенный в тюрьму Тампль, польщенный светской манерой общения Реаля, сообщил:

— Жорж Кадудаль не один в Париже. К нему только что прибыл Пишегрю.

14 февраля 1804 года. Новое «театральное» представление. Буве де Лозье в отчаянии за свой подлый поступок повесился на собственном галстуке. Однако тюремный надзиратель, про ходя мимо камеры, услышал шум, увидел его и успел перерезать галстук. Позвав на помощь, охранники вернули несчастного к жизни. Судорожно хватая воздух, с трудом сдерживая икоту, последний произнес:

— Вам нужно было… позволить мне умереть…

Все еще растерянный, с блуждающим взглядом, трясясь в нервных конвульсиях, он воскликнул:

— Отведите меня к Реалю. Я хочу говорить только с ним.

Реаль, получив эту информацию, послал за верховным судьей, и они оба приехали в Тампль. Буве прерывистым голосом заговорил:

— К вам обращается человек, который только что побывал в объятиях смерти и чей саван все еще покрывает его чело. Я должен отомстить тем, кто своим коварством ввергли меня и мою родину в пропасть, в которой она находится. Посланный на поддержку дела Бурбонов, я вынужден сражаться либо за Моро, либо отказаться от операции, которая была целью моей миссии. Я поясню, господа…

Прежде чем прибыть во Францию, чтобы встать во главе роялистской партии, Моро обещал объединиться под знаменем Бурбонов, а когда роялисты прибыли на родину, он отказался. Моро предложил им принять его сторону и провозгласить его диктатором. Генерал Лажоле, который служил раньше в армии Моро, полагаю, был послан им к королевскому принцу в Лондон. Пишегрю являлся посредником. Лажоле от себя лично и от имени Моро в принципе согласился с предложенным планом. Принц начал готовить свой отъезд. Число роялистов во Франции увеличивалось. Однако в ходе бесед, которые состоялись в Париже между Моро, Пишегрю и Кадудалем, первый вполне ясно дал понять, что готов действовать только ради собственной диктатуры, а не ради восстановления королевской власти. Из-за этой позиции Моро возникли разногласия, роялисты заколебались, что привело почти к полной потере этой партии. Я видел Лажоле 25-го или 26 января, когда тот подошел к карете, в которой находились Кадудаль, Пишегрю и я, чтобы проводить их к Моро, ожидавшему в нескольких шагах от нас. Все это происходило на бульваре Мадлен. Рядом, на Елисейских полях, у них состоялась беседа, суть которой мы уже предвидели. В последующем разговоре наедине с Пишегрю Моро открыто заявил, что не может быть и речи о восстановлении трона Бурбонов. Он предложил самому встать во главе государства в качестве диктатора, а роялистам отвести роль его помощников».

Часы пробили полночь, когда Буве де Лозье и верховный судья подписали этот весьма одиозный документ, продиктованный судебному приставу.

Часом позже Бонапарт уже читал эти строки.

— Что! Моро? — удивленно сказал он Реалю. — Единственный человек, который меня тревожил и у которого были все шансы против меня, так неуклюже «вляпался»!

Вот что пишет Мадам де Ремюза в своих мемуарах по этому поводу: «В эпоху, о которой я говорю, Моро был сильно раздражен против Бонапарта. Не сомневались в том, что он тайно виделся с Пишегрю, по крайней мере, он хранил молчание относительно заговора; некоторые роялисты, арестованные в эту эпоху, обвиняли его только в том, что он проявил ту нерешительность благоразумия, которая ожидает успеха, чтобы действовать открыто. Моро, как говорили, был человек слабый и посредственный вне сражений; я думаю, что его репутация не вполне ему соответствовала. “Существуют люди, — говорил Бонапарт, — которые не умеют носить свою славу; роль Монка великолепно шла Моро; на его месте я бы действовал так же, как и он, но более искусно”. В конце концов, я привожу свои сомнения не для того, чтобы оправдывать Бонапарта. Каков бы ни был характер Моро, его слава действительно существовала, ее надо было уважать, надо было извинять старого товарища по оружию, недовольного и раздраженного, и доброе согласие могло бы только быть результатом политического расчета Бонапарта, какой он видел в Августе Корнеле, и это было самым лучшим из того, что можно было сделать. Но Бонапарт имел, как я не сомневаюсь, убеждение в том, что он называл моральной изменой Моро. Он думал, что этого достаточно для законов и правосудия, потому что Бонапарт отказывался видеть вещи в их истинном свете, если они ему мешали; его слегка уверили, что улики найдутся, чтобы узаконить обвинение. Он считал, что обязан это сделать… он чувствовал, что наиболее печальным для него было то, если бы этот интересный обвиняемый был объявлен невиновным. А он, оказавшись в положении скомпрометированного, не мог остановиться…»