Читаем без скачивания Самый далекий берег - Александр Бушков

Потом он увидел фотографии на стене. Среди высоких, представительных, осанистых господ в черных мантиях и четырехугольных беретах стоял одетый точно так же Жакенбаев, ничуть не казавшийся смущенным или растерянным – видно было, что он осознает себя на своем месте, на равной ноге с этими осанистыми и седовласыми…

– Так какого же черта? – вырвалось у него вслух. – «Моя-твоя не понимай…» Мать твою…

Кибер-уборщики выжидательно помаргивали сиреневыми буркалами, ожидая, когда высшее существо соизволит убраться к чертовой матери. Глупо было оставаться здесь далее, глупо было пытаться понять с разлету чужую жизнь и судьбу, оказавшуюся в сто раз сложнее, чем все это время представлялось, и Кирьянов, растерянно что-то пробормотав ближайшему киберу, вышел в коридор, почти выбежал, спасаясь от загадок и сложностей…

С первого взгляда было ясно, что он изрядно припоздал, и в каминной успели уже как следует принять. Кирьянов потихонечку присел к краешку отодвинутого к стене стола, рядом со Стрекаловым – уже тепленьким, судя на красному набрякшему лицу и остановившемуся взгляду. Стрекалов без лишних слов тут же набулькал ему в чистый фужер добрую дозу коньяка, и Кирьянов хватил его, как воду, не ощутив ни жжения в глотке, ни ожога в желудке. Перед глазами у него вновь встала на миг темная стена пропасти, бездна неизвестной глубины, оседавшая вниз исполинская ферма моста. До него только сейчас дошло во всей полноте, что его самого лишь чудом не утянуло следом, и все тело прошибла запоздалая судорога. Стрекалов проворно налил ему еще полный фужер, Кирьянов и это оприходовал одним махом.

И, откинувшись к стене, уставился на зрелище, какого не доводилось видеть за все время галактической службы…

Посреди каминной, на невеликом свободном пространстве, неспешно и замедленно отбивал цыганочку штандарт-полковник Зорич – перебирая ногами в начищенных сапогах, заложив руки за спину, с застывшим лицом, делавшим его сегодня еще более похожим на мраморный бюст Бонапартия. Мало того, он еще и подпевал сам себе, не особенно и мелодично, но с чувством:

Таял синий берег Крымасреди дыма и огня,я с кормы, все время мимо,в своего стрелял коня…Мой денщик стрелял не мимо,покраснела тут вода,этот синий берег Крымая запомнил навсегда…

В нем было что-то от робота, вдруг нежданно-негаданно получившего приказ плясать – а может, так только казалось, это впервые на памяти Кирьянова замкнутый и вечно невозмутимый начальник держал себя как простой человек, обычно-то он выпивал пару бокалов и исчезал как-то незаметно, блюдя дистанцию…

В тишине деревянно стучали каблуки начищенных до зеркального блеска сапог штандарт-полковника, а рядом с ним в том же замедленном ритме, пытаясь соответствовать, приплясывал низенький грустный Кац, с каким-то отчаянием в лице распевая во всю глотку:

Идет Янкель, нос вперед,бегут куры в огород,подай ты мне, милая,свою ручку белую!

Кирьянов во все глаза смотрел на штандарт-полковника. С Абрамом Соломоновичем все обстояло гораздо проще, на груди у него красовались исключительно регалии Содружества, а вот с отцом-командиром обернулось не в пример интереснее: кроме галактических орденов, на груди у него звякали то мелодично, то не очень кресты и медали, которые Кирьянов смутно помнил по историческим фильмам, но не знал их названий: алый крест с золотыми орлами меж лучей и мечами, другой, такой же алый, тоже с мечами, но без орлов, и еще один, белый, на черно-желтой полосатой ленте, и серебряные медали с профилем последнего императора всероссийского, и еще какой-то венок словно бы из колючей проволоки, пересеченный мечом…

Только когда штандарт-полковник перестал плясать и сел в противоположном конце стола, Кирьянов вспомнил, что белый крест – это вроде бы и есть офицерский Георгий. И потянулся к бутылке, твердо решив не насиловать мозги поисками каких бы то ни было ответов на какие бы то ни было вопросы…

Так легче было жить. Он и не собирался гадать, что за орден висит на груди у Митрофаныча меж Лениным и Октябрьской Революцией, – ясно, что тоже советский, судя по золотому серпу и молоту, но никогда не виданный прежде ни на одной картинке: восьмиугольный, золотое созвездие на черно-синем поле, и буквы СССР, и непонятный – отсюда не прочитать – девиз… Он и не собирался гадать, что за медаль висит на груди Трофима меж галактических. Ему просто хотелось надраться до чертиков и забыть обо всем на свете…

А потом на середину вышел прапорщик Шибко, при полном параде. Он ударил каблуком о каблук и поплыл в том же замедленном ритме, отбивая чечетку, взмахивая руками то рубяще, то плавно, с отрешенным лицом выпевая в такт:

Vor der Kasernevor dem grossen Torstand eine Laterne,und steht sie noch davor…

Четко притопывая, словно гвозди забивая, он пересек все свободное пространство из конца в конец, развернулся и двинулся назад, звучно шлепая ладонью по каблуку, продолжая уже по-русски:

Около казармы, у больших ворот,там, где мы прощались, прошел уж целый год…Если я в окопе от пули не умру,если русский снайпер мне не сделает дыру,если я сам не сдамся в плен —то будем вновькрутить любовьпод фонаремс тобой вдвоем,моя Лили Марлен…

И на груди у него чернел Железный крест со свастикой посередке, на красной ленте с белой и черной каемкой, и рядом висела темная медаль на похожей ленточке, а пониже красовались несколько знаков – проткнутый ножом клубок змей, и венок, пересеченный винтовкой с примкнутым штыком, и большой эдельвейс в круге, и еще какой-то с мечами с каской…

Ни на чьем лице Кирьянов не увидел и тени удивления – очевидно, зрелище не в новинку. Он перехватил взгляд Митрофаныча из угла – не удивленный, нет, просто застывший, тяжелый, немигающий и, пожалуй что, хищный…

Лупят ураганным – боже, помоги!Я отдам Иванам и шлем, и сапоги…

И тут Митрофаныч вскочил. Выбрался на середину, поместился напротив отбивавшего чечетку прапорщика, притопнул и заорал, явно пытаясь перекричать:

Так пусть же Краснаясжимает властносвой штык мозолистой рукой!И все должны мынеудержимо…

Резкий, дробный стук столовым ножом по бокалу заставил обоих остановиться и умолкнуть. Стучал штандарт-полковник – с прежним невозмутимым лицом, размеренно и звучно.

Все прекратилось, не начавшись толком, оба плясуна вернулись на свои места. Звенели горлышки бутылок о края бокалов, и, если не считать этих звуков, стояла угрюмая тишина.

– Как это… – тихонько проговорил Кирьянов, поймав взгляд Стрекалова.