Читаем без скачивания Надсада - Николай Зарубин

— Какой срам, батя?! Ты, старый, и в самом деле заболтался!.. А, черт с тобой, живи как знаешь…

Махнул рукой и чуть ли не бегом бросился от Степана, наткнувшись на мать, которая шла с улицы.

— Ты, мать, послушай, что говорит наш отец… Ты, говорит, сынок, — мой срам под старость лет… Это надо же придумать такое: я, Белов Владимир, своего отца-фронтовика осрамил! А?.. Как тебе?.. И чем же осрамил?.. Тем, что не хочу нищего праздновать, как мои одногодки?.. Деньги зарабатываю? В люди хочу выйти?.. Чем?..

Володька что-то еще выкрикивал, Степан, отвернувшись к окошку, думал свою думу, а ничего не понявшая Татьяна переводила взгляд то на одного, то на другого. В конце концов окунула глаза в концы платочка, тоненько завыла. Завыла с рвущими душу причитаниями:

— И че эт, вы, оглашенные, со мной делаити-и-и-и… И че эт вы все не поделити-и-и… И куды ж мне теперь головушку свою преклони-и-и-ть… Ой-йей-йей, люшеньки-и-и-и…

— Смолкни, коли ниче не понимать, — не поворачивая головы, коротко бросил Татьяне. — Твоя малуновска порода из него лезет, твоя-а-а… Мало вам все, по хребтам людским, как по мосткам, чрез людские страдания норовите ходить. Обоим рукам хотите добро огребать, да только добро-то не ваше — опчее добро-то. Лес, тайга-матушка — она для всех, чтоб кажный возле нее кормился-поился, а не только Володька Белов со товарищи…

Засопел, тяжело поднялся с табуретки, оперся одной рукой о край стола будто бы для того, чтобы не упасть, тихо сказал:

— Завтра схожу в свою таежку, небось уж выхлестал кедрач сынок-то…

Рано утром ушел.

Никогда еще не приходилось Степану добираться до своей таежки с такой гнетущей тягостью в сердце. Будто не хотели ноги шагать туда, куда шагали большую часть его жизни, проложив тропинку еще перед войной, потом десятки лет утаптывая эту тропинку после возвращения с фронта.

Вот старая лесовозная дорога, которую пересекал на подходе за километров пять до его, беловского, участка. Дорога чуть дальше сворачивала вправо и уходила в сторону давно закрытой для вырубок лесосеки. Бросив взгляд вдоль умятого песочного полотна, Степану стало не по себе: по дороге ездили, причем, может, даже накануне. Он пошел по ней, и через некоторое время открылось худшее, что мог ожидать: от того места, где дорога уходила вправо, отходила другая — в сторону его таежки.

Пошел дальше уже по недавно пробитой: дорога вела в сторону его, Степана Белова, избушки.

Недаром говорят в народе: будто мамай прошел… Такой мамай прошел и здесь. По правую и по левую стороны от дороги уродливыми обрубленными пальцами торчали из земли пни от спиленного кедра, обвислыми увядающими ветвями лежал вершинник, который бросали за ненадобностью, хотя верхняя часть дерева могла бы пойти на что угодно. Но таково было условие перекупщиков, плативших деньги за лес исключительного качества.

— Ах, сволочи, че делают-то… — выдыхал с вырывающимся из груди хрипом. — Никого и ничего не жалеют… Но ниче: придет время, и вас никто не пожалет… — грозил кому-то, пока еще не осознавая, что за всем этим разбоем стоял и его сын Володька. Ему ли, Володьке то есть, не знать, в чьи владения вторгаются заготовители.

Впрочем, здесь прошли не заготовители. Здесь прошли погубители. Даже не погубители, а самые настоящие враги. Как на войне: здесь вот — наши, а здесь вот — враги. Врагов же по законам войны надобно теснить иль по крайности — уничтожать. Это Степаном осозналось сразу.

И то ли отдышаться остановился, то ли что-то вспомнить, только замер на месте, согнувшись, оперся на поднятую с земли палку, закрыл глаза, из которых одна за другой выкатывались холодные стариковские слезы.

«А вить действительно, — думалось ему. — Не молоденький я — старик уж и годами, и силенкой… Кто со мной, стариком, будет считаться…»

— Ну погодите, гады… — прошептал вдруг срывающимся голосом и, будто очнувшись, открыл глаза, посмотрел прямо перед собой. — По-го-ди-те-э-э… Придет и ваш час…

Отбросил палку, бодро зашагал дальше.

Дорога уводила к месту, где на ручье Айса стояла его избушка. И он подошел к тому месту, только уткнулся в нечто вроде базы или стоянки для тракторной техники, на что указывали расчищенная бульдозером площадка, бочки из-под горючего, обрывки тросов, мазутные пятна на земле, притулившийся в стороне вагончик.

А вот избушки не увидел: на месте, где она стояла многие десятилетия, чернело оголенное, присыпанное опилками и щепками, земляное пятно.

«Стопили избушку мою в печке, — отметилось в мозгу. — Стопили, не подавились…»

Заготовители работали недалеко: явственно слышен был рокот тракторных моторов, характерный треск обламывающихся сучьев, когда падают деревья.

Степан прислушался к этим звукам, которые жили в нем с молодых лет. Еще тогда, в молодости, он заприметил, что деревья падают на землю почти так же, как и люди, — мягко, как бы с высвобождением из себя нутряного духа, в полный рост.

«У-у-ух!..» — только что где-то недалеко упало одно дерево.

«У-у-ух!..» — тут же упало другое.

Падают деревья, чтобы уж никогда не поднятся. Падают под корень скошенные, будто срезанные пулей солдаты.

Взвыли, загудели бензопилы. Взвыли, как показалось, яростно, загудели, как почудилось, озлобленно.

Рев тракторов, вой бензопил, треск падающих деревьев — все это далеко окрест заглушало привычные звуки леса. Да и где эти звуки с убаюкивающим журчанием Айсы? Отошли далеко к горам Саянским те звуки, куда еще не добрались заготовители. Здесь же никогда уже не бывать тому кедровому раю, какой еще недавно был в пределах присаянской тайги. Не кричать кедровке. Не проказничать в сайбе бурундучку.

Всесветно и безутешно было горе Степана Афанасьевича Белова, опустившегося на обрубок еще недавно живой кедрины. Хотел бы заплакать, кому пожаловаться, да будто пересохли глаза, а жаловаться… кому же пожаловаться-то?..

Долго ли сидел, коротко ли, только, поднявшись, будто машинально стал оглядывать стоянку. В стороне от площадки, за обрубком дерева наткнулся на ямку, в которой горлышко к горлышку лежало десятка два пустых бутылок из-под водки.

«Энти подойдут, — подумал. Тут же остановился, спросил себя: — Для чего подойдут-то?..»

«Господи, а вить я будто на фронте», — вдруг осозналось. И так явственно осозналось, что даже вздрогнул и сказал себе уже твердо, во всю силу голоса:

— Значица, я, Степан Белов, объявляю вам войну.

Кому это «вам», не подумалось, а осозналось в самом нутряном смысле человека, который готов был грудью стать на защиту самого близкого и родного, что только у него есть.