Читаем без скачивания Надсада - Николай Зарубин

Сколь так-то лежал в забытьи, в бреду, и не помнил. Не знал, что на следующий день приехала дочь Люба из райцентра, которой позвонили из поселкового почтового отделения и сообщили о тяжелом состоянии отца. Чего-то делала с ним, ставила уколы, слушала его сердце, дремала рядышком у постели, обнявшись с матерью, которая также забыла про отдых и сон и которая впервые в их совместной со Степаном жизни по-настоящему испугалась, по-настоящему поняла, что жизнь ее возможна только подле мужа.

А в поселке Ануфриево уже знали о случившемся в тайге, знали и вовсю судили да рядили, высказывая различные предположения. Однако ни у кого и мысли не возникало о том, что к случившемуся может быть причастен ни с того ни с сего вдруг занемогший Степан Белов, которого по-человечески жалели за безотказность, незлобливость и простодырость. И то одна соседка заглядывала, предлагая какой логушок бруснички, то другая тянулась с баночкой меду, то третья подбиралась с какими ватрушками в прикрытой платочком корзинке.

Татьяна встречала всех подряд, принимала гостинцы, кивала головой на участливые слова, провожала до ворот, возвращалась к постели больного.

Дня через два появился Володька. Этот уже провел свое собственное «расследование», найдя на месте преступления оброненный отцом, привезенный еще с фронта, немецкий складной ножичек, с которым Степан не расставался в своих походах в тайгу. Прошел в спаленку, где тот лежал в беспамятстве, наклонился к сестре, спросил:

— Ну и как он?

— Плохо. В райцентр везти нельзя — не довезем, здесь я ему тоже мало чем могу помочь.

— И хр…

Хотел сказать: «хрен с ним», да во время поправился:

— И хорошо.

— Что хорошего-то? — не поняла Люба.

— Я говорю: хорошо, что дома, дома и стены помогают.

— Двое суток не приходит в себя. Ослаб. Бредит.

— Что говорит?

— Да все войну трясет. Про какие-то танки, бутылки. Однополчан поминает. О тайге… Да вот еще, — вспомнила. — Вчера тебя ругал. «Володька-убивец», говорил.

— Это он убийца, — не выдержал младший Белов. — Технику-то он мне сжег. Пять бригад без работы оставил.

— С чего ты взял? — повернула к нему голову Люба.

— Во-первых, всюду осколки от бутылок, во-вторых, складной ножик его я там нашел. Значит, он был. Бутылки с соляркой в трактора бросал, воображал, видно, что это танки. Совсем с катушек слетел, старый…

— Во-от, значит, что с отцом — сильное нервное потрясение. Пойдем-ка отсюда на улицу, — увлекла брата Люба. — Там поговорим.

Когда вышли, огляделась, чтобы матери не было рядом, и — брату:

— А ты, братец, с катушек не слетел? Ты, Володя, куда залез? На что замахнулся? Ты чего о себе вообразил?..

— Да черт с ней, с его таежкой! Он мне миллионные убытки нанес, и ты еще собираешься его защищать? Эти убытки — не только мои убытки! Ты знаешь, каким людям я отстегиваю, чтобы не мешали бизнес делать? И что я им скажу? Мол, батя мой сжег трактора? А?.. Вы что здесь, с ума посходили?..

— Это ты с ума сошел, братец, — глядя глаза в глаза, медленно и твердо проговорила Люба. — Деньги деньгами, а совесть, человеческий облик терять никому не позволено. Да и на твоих подельников — наплевать. Разберетесь — одного поля ягоды. Но вот я давно хотела тебе сказать, что ты стал еще хуже, чем дружок твой Курицин. Только Курицин — человек другого рода-племени, а ты — беловского. У тебя отец — герой войны. Дядька — герой войны. У тебя брат Николай — один из лучших художников в России. Ты думаешь, что если у тебя будет много денег, так ты поднимешься над всеми и все тебя разом зауважают? Нич-чего подобного! Тебя возненавидят и проклянут! Вы что же, поганцы, с тайгой делаете? С тайгой, которая была много веков для людей и кормилицей, и поилицей? Тайга — это особая экосистема, особый мир, уничтожив который люди получат такие болезни, такие проблемы, что мир весь встанет на грань самоуничтожения! И ты этого не понимаешь? Ты, окончивший охотоведческий вуз и, значит, не понаслышке знающий о взимосвязи природы и жизни на земле?.. Вот отец и встал на ее защиту. Встал по-своему, по-солдатски, и здесь он — тоже герой… Он поступил так, как мог. И если бы многие так-то поступали, то ты бы сейчас со своими подельниками искал пятый угол.

— Да ты…ты…ты… что это такое говоришь? Ты со своим муженьком-писакой, нищим и голым, который лишнего рубля не может заработать, ты… ты… ты…

— А мне другого и не надо, потому что я твердо знаю: он не предаст и не продаст — ни человека, ни Родины. А у таких, как ты, для которых деньги — главное, Родины не бывает. Не бывает Родины, не бывает и близких, ведь ты явился с отцом разобраться? Ведь так? — наступала. — И ты полагаешь, что тебе позволят над отцом глумиться?

— Да нужен он мне… маразматик.

— Когда тебя растил, учил — был нужен? Одумайся, Володя, одумайся, пока это может быть возможно. Обернись к людям, помоги людям пережить сегодняшние лихие времена. И воздасся тебе…

— Так ты еще и в религию ударилась? Славно, сестренка…

— Я о душе твоей думаю. Каждый день я борюсь за жизнь людей и вижу: если в человеке жива душа, то и болезнь он свою переносит стоически. Если же уповает на деньги, на связи, на каких-то кудесников-врачей, которых покупает за деньги, то жалок тот человек в своем несчастье, и я порой испытываю к таким людям нечто вроде брезгливости, хотя, как врач, и стараюсь помочь каждому. Профессия врача, если исполнять свои обязанности честно, сродни обязанностям священнослужителя. Таких исповедей наслушаешься, что потом спать не можешь. И вот что еще тебе скажу: я знала людей, пока они были здоровые, внешне сильные, имеющие большую власть над себе подобными, избалованные женщинами и деньгами, и в то же время была свидетелем того, в какое ничтожество превращала этих людей болезнь. Вот и тебе я советую подумать о душе, а не о тех миллионах, которые ты потерял. Отец наш своим поступком, своей болезнью как бы призвал тебя к тому же: одумайся!

— Оду-умайся… — скорчил физиономию вслед ушедшей в дом сестре. — Вот вам всем!.. — показал, неведомо кому, фигу.

Развернулся и был таков.

А Степан Белов к вечеру стал приходить в себя. Глаза глядели осмысленно, попросил воды, улыбнулся дочери, пожал руку Татьяне.

— Как там Володька, переживат? — спросил слабым голосом.

— Переживет, — уверенным тоном успокоила отца Люба. — Ты, папа, правильно сделал, что по-солдатски, по-мужски устроил им погром. Я — на твоей стороне. И не думай об этом больше: ешь, пей, набирайся сил, живи. Ты еще не старый. И нас не пугай.

— Спасибо тебе, дочка. — И попросил: — Помоги мне сесть. И… подай гармонь…