Читаем без скачивания Дни - Владимир Гусев

Так…

Так… так.

Но вот кончилась сердоликовая, сердоликообразная россыпь, место; тут уже — просто камни: серые, бурые, серо-белые, острогранные и зазубренные; тут они и эти, зеленые — темно-зеленые и одновременно более сочные по цвету, хотя чистота, и гладкость, и твердость камня скоро снимает растительные, нечисто-влажные ассоциации; и такие — светлее, желтее и при этом более скромно зеленые — как их; как оно, вообще, — это зеленое? ведь оно местное; ах, забыл… уж эти названия… Вот: отторжение ума, мучающего свободную душу: зеленое — трас, родич туфа; белые прожилки и «подушки» — те, те — это кахалонги; бывает — бывает и горный хрусталь, и дымчатый халцедон, и гелиотроп — каковы названия?! Халцедоны «с розовым огонечком» (как говорил знаток) — это опалы; яшма бывает парчовая — в золотую крапинку, а бывает…

Хватит; великая природа не имеет названий — даже красивых; или имеет лишь те названия, которые стали заговорным корнем ее самой; которые идут из лавовых стволов; таковы для этого места — сердолик и агат.

Вон и начались голубые, бело-голубые волны на сером камне; агат — агат.

Подбирать?

Но велики камни; но осколки их, которые попадаются, хоть и редко (не дремали до нас туристы), — осколки их не дадут понятия о тайном целом; но есть чувство… Есть чувство, из-за которого мы клянем свою натуру впоследствии — вернувшись из этих мест — в другие места: «Ах, дурак. Ах, зачем не брал».

Это чувство состоит в том, что нечто, в изобилии лежащее тут на своем месте, — что оно и лежит на своем месте; и что ничего особенного тут нет.

Так на Кубе мы не берем ракушек; так в Монголии не собираем мхов — оранжевых, зеленых и охряных, и синих, и фиолетовых; так отсюда мы…

Так отсюда мы не берем всех тех камней, которые «надо б взять»; о которых будем вспоминать дома, зачем не взял.

Мы весело поднимались; путники более-менее приспособились; они поняли, что мы движемся с интервалами, и уж начали острить понемногу:

— Вожатые: что-то сами помалкивают.

— Небось и страдают больше нашего, да стыдятся.

— Ох, братцы. Камни сыплются из-под меня.

— А песок?

— Алеша, скажи хоть слово.

Мы с Алексеем вяло отвечали и лезли; вот она и вершина; буро-бордовые, седовато-пористые базальтовые, гранитные и иные скалы из древних, исконных лавовых пород стояли пред нами впритык друг к другу, явственно напоминая, что некогда они были одним огненным, густо-кипучим телом и что лишь позднейшие трещины — солнце, ветер! — развели все на условные отдельные глыбы; цельные лбистые основы по-прежнему держали на себе многотяжкое здание, и спокойно смотрелись трещины на фоне этой округлой мощи; в них, в щелях, росли цветы из почвы, внесенной ветром, — и мирной казалась судьба этих трав; было видно по желто-зеленым склонам, как некогда катились густые, глухие куски огня; как сужались реки эфемерно светлого, дымного гранита; как все миллионножаро лилось, густело и плавилось вновь, и двигалось, двигалось в этом мире; но ныне стояли скалы, как бы секундно отвердевшие вполшага, вполоборота, в четверть движения во всем своем беге; и, как конфетные обертки, мелькали годы и более мощные «отрезки времени» над этой сказкой о мертвой царице.

Мы обогнули высшие скалы — и снова мы очутились над морем; и ветер вершины охватил нас.

Мы спустились к той стержневой дорожке и продолжали поход.

Вскоре мы, миновав Дьяволов мизинец (картинную черно-бурую скалу, торчавшую среди желтого луга) и зеленую, справа по ходу, Божью гору (выше этих лугов, но деревья! Таковы ветры), — попали в долину, замкнутую с четырех сторон; мы шли по левой — по внутренней стороне массива, обрывающегося там, вовне, опять в море; перед нами вновь представали горы в их собственном, неоткрытом простору моря, бытии и величии; господствовали светло-бурые, буро-серые колеры; то скалы — исконные породы обнажали свою крутую жизнь; все это было разбавлено бастионами горной зелени — мелких деревьев; порою почти шахматное чередование скалистого светло-бурого и неярко, сурово зеленого создавало сам колорит места.

И над всем торчали «зубцы и пилы» — неровные скалы-вершины тех, несколько отдаленных, гор — как отдельных гор; и бело-голубое небо было над нами; и зеленела строгая зелень окрест тропы; и мелькали птицы, и полнили тишину кузнечики.

Но это здесь — «вокруг», у ног; а стоило поднять взор — и снова: те вершины и светло-бурые склоны в их цепкой, суровой зелени; и — горы, горы.

Тропа эта шла горизонтально или чуть вниз — мы ведь миновали основной перевал; идти было легко, все разбились на пары-тройки, болтали; мы с Алексеем незаметно для них, для себя опередили спутников шагов на сорок; после тех, иных незначащих реплик он — уже на ходу — продолжал свои излияния, как он сам назвал это.

— Так вот, как ты понимаешь, «отношения» эти шли не короткой бурей, а вот волнами, квантами, взрывами малыми; как оно бывает, время от времени я ощущал, что то ли я не могу без нее жить на некое время, то ли особая нежность и мягкий свет, и чувство чего-то полнят меня; тогда я возникал пред ней довольно решительно — звонил или прямо и являлся в предбанник к шефу, где она сидела важно, — и звал туда-то; она, бывало, мялась немного — но все же, в эти первые (да и только первые ли?!) свидания не было (не было!) случая, чтоб она отказалась, отговорилась — хотя я никогда не настаивал слишком нудно и сразу поставил себя в том роде, что, мол, насильно я мил не буду и хочешь — хочешь, а не хочешь — не хочешь… И что же делали мы? ты не поверишь; впрочем, зная меня, ты, может, и поверишь; в общем, никакого реального секса сравнительно долго не было между нами; мы целовались и все такое, и даже и это — вот та́к-то! — и даже это со временем, но с малым временем, притупилось; у меня есть чуткость на эти вещи; я быстро почувствовал, что не только мне, но и ей этих всех поцелуев и всех объятий, пусть и самых жарких, рискованных, и мало и скучно; и даже ей куда скучнее, чем мне.

Я понял, что тут все поцелуи и все объятия под балконом на улице — чистый ритуал и не более; всякий ритуал втайне иль явно скучен; но здесь это был уж явно надоевший (ей и как бы и мне), утомительный ритуал. Вышло так, что мы в первые разы обнимались на улице бурно; а далее — не миновав еще, как говорится, последней близости! — далее охладели ко всем этим знакам любви — знакам, не бывшим самой любовью и сексом. То есть даже не так; любовь как бы и была — была, в зародыше или в недоразвитии, или как там, черт ее побери, — была с самого начала — с самого начала свиданий; а для секса — тем более для этого прогулочно-студенческого, неокончательного секса — мы были слишком взрослы. Она слишком взросла. Я же мог и так и эдак.

Мне было неловко — я объяснял ей:

— Знаешь, я к тебе слишком хорошо отношусь. Вот, гуляем. Кабаки эти. Таскать тебя по приятелям? — осторожно объяснял — намекал я. — Ты знаешь, не мое это.

Она лишь благодушно посмеивалась; не обижалась вроде.

Как-то, надо сказать, она все же позвала меня в пустую квартиру папаши: он снова уехал.

Смешное и слишком взрослое было это свидание; кончилось оно ничем.

Любовь требует детскости… хоть некоей…

А тут — тут любовь вроде уж была — и это помешало «голому сексу», где все ясно; и не было — не было этого детского… радостного.

Мы сидели за столом друг против друга; она хлестала коньяк, не пьянея, и курила — курила; я пил — подходил не раз — целовал ее, целовал; она вроде и отвечала; взял я ее на руки — она осталась спокойна.

Зло… эдакое спокойное (тоже!), отцовское зло взяло меня.

Я ощущал себя, душевно, уж несколько зависимым от нее; это мешало; то есть мешало не это, а то, что я не видел зависимости в ответ на зависимость.

— Надрыв в тебе, — сказал я. — У меня безошибочное — реакция на надрыв; красивых баб много, но я замечаю — это… Оттого, что я сам — того? Или, наоборот, оттого, что слишком «здоров» душой?

Я «здоров» выделил интонационными кавычками; странное дело, я и верно — это я-то! я-то! — ощущал себя здоровым и «правильным» перед нею… И был все время моложе ее: я, на столько лет старший.

— Я тебя люблю и жалею, — продолжал я. — А ты что? Ну, скажи-ка мне… что-нибудь.

Во́т как! Это я-то — я-то, я-то! — дошел до того, что просил «сказать» себе «что-нибудь»!

Не могу уверять, чтоб тут не было оттенка провокации: «мужчина есть мужчина»; но все же.

— Алеша, я не люблю… говорить, — отвечала она устало-серьезно. — Я не люблю… слов. Я люблю, чтоб так понимали.

Вообще надо сказать, что — такая-перетакая — она все же, когда не была «в заводе», говорила со мною прилично — неглупо и достойно; не было в ней этого… бабьего… ну, ты понимаешь.