Читаем без скачивания Живой пример - Зигфрид Ленц

Тут в первый раз за вечер Люси Беербаум с улыбкой что-то записывает в свой блокнот. Молча кивая головой, она принимает к сведению то, что в обоснование своих опасений перечисляет ее ассистент. Наука, как мы можем сейчас себе представить, будет способна питать изолированный мозг, выращивать в лаборатории оплодотворенную яйцеклетку, продлить человеку жизнь и молодость, создавать специализированные существа, которые будут исполнять лишь строго определенные задания, более или менее сложные; она может вызвать биологические войны, которые окончатся превращением целых народов в слабоумных рабов. А под конец он заявляет: если человек вздумал играть в творца, то эта игра в итоге может обернуться против человека.

Профессор Каннебихль, хоть он и получил лишь косвенные ответы на свои вопросы, выражает бурное одобрение, госпожа Дупка-Мёрш и главный редактор Крегель тоже согласны; между тем Люси, отпускавшая до сих пор только скупые и к тому же не всегда понятные замечания, явно намеревается взять слово, будто ей наконец-то подали знак. Она не касается того, о чем говорилось раньше, и неожиданно интимным тоном обращается к своему ассистенту, можно подумать, что она просто продолжает прерванную беседу. В зале воцаряется мертвая тишина.

— Вы ведь знаете, Райнер, — так примерно она говорит, — что если к вере нас толкает иррациональный опыт, то к научному познанию нас обязывает потребность определить свою позицию в космическом процессе — эволюции. У нас есть преимущество — мы знаем больше, чем предшествующие поколения, правда, мы должны быть готовы и к тому, что знание может оказаться трагическим преимуществом. Может случиться, что знание приведет к саморазрушению, но из этого отнюдь не следует, что глупость ведет к спасению.

Тут в зале начинается движение, слушатели обмениваются беспокойными взглядами, кто-то тяжело дышит.

Люси Беербаум напоминает, чем человечество обязано биохимии, начиная от снотворных и кончая инсулином и гормонами. И все еще обращаясь к Райнеру Брахфогелю, она перечисляет, что может быть достигнуто целенаправленным вмешательством в генетическую программу человека: лечение наследственных болезней, искусственное восстановление органов и конечностей, планирование пола будущих детей, эффективная борьба с раковыми заболеваниями, возможность совместной работы мозга и компьютера.

— Судьба, бывшая до сего времени делом веры, для нас заключается в химическом строении живой клетки, — сообщает Люси Беербаум и спрашивает: — Разве мы от этого ничего не выигрываем? И разве это не способствует лучшей ориентации человека во внешнем мире?

Снова движение в зале, глухой протест. Райнер Брахфогель осведомляется, где же кончается путь исследовательской мысли, и Люси на это отвечает: этого мы не знаем, но с этим надо примириться. Между Люси и ее ассистентом начинается перепалка: скептический вопрос — быстрый утвердительный ответ, что-то кажется безнадежным, что-то сомнительным; например, Люси говорит о чести: стремиться к познанию ради самого познания — это, пожалуй, тоже дело чести.

Публика становится свидетельницей диалога, который нынешней ночью будет иметь продолжение. Легкомысленная самонадеянность — так называет Райнер Брахфогель богоравное применение средств познания. А Люси возражает: впечатление кощунственной дерзости возникает, вероятно, потому, что мы еще не привыкли к своему знанию. Некоторые коллеги начинают изображать из себя бога, под аплодисменты заявляет Брахфогель. И Люси, защищая уже безнадежную позицию, возражает снова: кому это не по силам, кто не в состоянии вынести нового знания, тому не заказано дезертировать. Бегство от неуклонно развивающегося познания или в страхе перед этим по-знанием происходило всегда, происходит и сегодня.

Надо думать, что теперь все нападают на Люси, прежде других элегантный догматик, но также и домохозяйки, которые то и дело кричат что-то с места; только ее ассистент молчит, растерянно и ожесточенно. Конечно, диспут продолжается дольше положенного, а потом они еще сидят «в узком кругу», за жидким красным вином, довольно-таки мирно настроенные — только Брахфогеля среди них нет.

— Тот, наверно, бросился в горную речку, — предполагает Хеллер, но Рита Зюссфельд, метнув на него строгий взгляд, продолжает:

— И вот далеко за полночь Райнер Брахфогель перехватывает Люси у дверей ее комнаты. Он отклоняет приглашение войти и без обиняков, прямо здесь, в коридоре, спрашивает, считает ли она, что у человека могут быть серьезные основания для дезертирства? Конечно, говорит Люси, разумеется. А может ли она себе представить, что бегство совершается единственно на том основании, что человек не хочет стать совиновником преступления? Да, уж это профессор Беербаум может себе представить. Райнер Брахфогель: тогда с сегодняшнего дня считайте меня дезертиром. Возможно, он благодарит ее напоследок, возможно, кланяется и совершает официальный обряд прощания, так или иначе история эта кончается разрывом, уходом по убеждению.

— Ну вот, — с облегчением говорит Рита Зюссфельд, — это мое предложение, я сделала себе массу всяких заметок, все проверено, единственно, что эту историю надо еще написать, при этом нашу тему — я уже говорю «наша тема», — пожалуй, следует разработать более четко.

Пундт кивает головой, Пундт надувает щеки и повелительным жестом вскидывает руку над столом.

— Вот он, наш пример, наконец мы его нашли, наши поиски оказались не напрасными.

— Кто же напишет текст? — спрашивает Хеллер. — Кто обеспечит эту «малость»? Должен признать, этот эпизод задел и меня, не в последнюю очередь потому, что я вижу здесь образцовую двусмысленность, большое «да» и маленькое «нет», но все-таки выносить окончательное решение, мне кажется, еще рано. Чтобы судить о том, годится материал или нет, надо все-таки сначала его написать.

— Только не я, — объявляет Рита Зюссфельд. — Надеюсь, от меня этого никто и не ждет.

— Эту «малость» возьмет на себя господин Пундт, у него самый большой опыт и самая уверенная рука. Таким образом, можно надеяться, что завтра мы спрыснем третий раздел. Хватит уж, сколько можно.

Пундт решительно возражает: нет, нет, это исключено, никак невозможно, для внутреннего употребления еще куда ни шло, он, пожалуй, и согласился бы что-нибудь сочинить, но для официальной хрестоматии — тут от него требуют слишком многого.

— Но нам пора закругляться, — говорит Хеллер, — я зато, чтобы завтра мы с этим покончили. Материала у нас достаточно, а на крайний случай существует испытанное средство — голосование.

Они не одни; Рита Зюссфельд показывает коллегам на дверь, там стоит мрачная горничная Магда, стоит молча, но очень хочет, чтобы на нее обратили внимание. В чем дело?

— Посылка с каким-то господином, только мне он ее не отдает, хочет передать в собственные руки. Шпитляйн фамилия, что ли…

— Это мне, — говорит Пундт, — дядюшка Шпитляйн привез подкрепление из Люнебурга, можно будет сразу пропустить по одной.

Пундт выходит в холл следом за служанкой; оттуда доносятся возгласы притворного удивления и вполне искренней благодарности, слышно, как шлепают ладонью по мокрому плащу.

— Вы действительно хотите, чтобы завтра мы уже приняли решение? — спрашивает Рита Зюссфельд.

И Хеллер отвечает:

— Неужели вы думаете, что нам еще предстоят какие-либо открытия?

17

Стол и на этот раз завален рекламными проспектами, на них лежат очки и карандаш. Зеленые обложки — должно быть, каталоги садового инвентаря. Пундт читает: «Все для сада» и, наклонившись, видит попавшие в круг света рисунки лопат, граблей, секаторов, картинки, изображающие сияющих длинноногих девиц, катящих перед собой мотокосилки или тачки по залитым солнцем садовым дорожкам; цены подчеркнуты жирной чертой; ему невольно пришло на ум его первое посещение этого дома, тогда госпожа Майстер выписывала из каталогов названия луковичных растений, главным образом тюльпанов; он помнит, как она изумлялась причудливости их названий. Господин Майстер тем временем перешептывается за занавеской со своей супругой, терпеливо уговаривает ее, объясняет, что это «всего-навсего» Пундт, директор Пундт из Люнебурга, он, мол, сам его пригласил, чтобы передать оставшиеся вещи, ну, знаешь, книги, которые его сын дал кому-то почитать и которые нам вернули в воскресенье.

Где-то в квартире играет проигрыватель, но Пундту не удается определить, откуда именно доносятся звуки. Он сидит, держа свой портфель на коленях, и лишь бегло осматривает скудно освещенную комнату, словно боясь, что все эти предметы изменятся от чересчур пристального взгляда. Но все же он невольно их оценивает. Например, очень длинный латунный рожок для надевания башмаков, увенчанный массивной лошадиной головой вместо ручки, либо фаянсовые фигурки тирольских крестьян в национальных одеждах, он — солонка, она — перечница, либо штопор в виде русалки.