Читаем без скачивания Том 6. Дураки на периферии - Андрей Платонов

Жуковский. Это что же с тобой? Что смешного в правде?

Александр. Я нечаянно…

Жуковский. Что нечаянно?

Александр. Это мне нечаянно стало смешно… Я вспомнил, как один генерал растолстел от славы и еле пролез в триумфальную арку, ему там узко.

Жуковский. Ты это государя имеешь в виду? Фу, гадость какая, — мерзость и клевета! Тебе не стыдно, Пушкин?

Александр (опять рассмеявшись). И теперь надо ту арку рубить прочь! Пусть ее рубит Аракчеев… Василий Андреевич, а вы сами знаете, ведь Аракчеев глупый и злой, — почему без него отечество наше не может состоять? Почему нету вольности и есть рабство?

Жуковский. Вольность — дар величайший, к ней надо воспитать русский народ… В диком же сердце вольность взрастет лишь злодеянием и гибелью, она погубит того, кто ее недостоин… Твоя сила другая. Ты одушевляй добром и небесной прелестью поэзии темные сердца, — может быть, ты призван быть душой России! Так будь ею! А ты, ты идешь в бунт, в злое раздражение, ты идешь в погибель, и твоя Муза плачет… Разве ты не волен, — какая тебе нужна вольность?

Молчание. В природе сияет утро.

Александр. Вольности никто не знает, ее нету…

Жуковский. Так не тревожься о ней прежде времени.

Александр. А я чувствую, Василий Андреевич, я чувствую: вольность и поэзия — одно и то же, и душа России — вольность.

Жуковский. Нет, Александр Сергеевич, нет! Вольность — это жизнь людей на земле, а поэзия сообщает наши души с вечным небом. Поэзия превыше вольности.

Александр. Нет.

Жуковский. Да, Александр Сергеевич. Это правда.

Александр. Нет, это неправда, Василий Андреевич… Неправда! Все небесное должно стать земным, — к чему тогда небо! В том и поэзия!

Жуковский. Ты рассуждаешь, как крепостной человек… Гляди, Александр Сергеевич, твоя Муза — богиня, а ты презреешь ее, и она станет черной бесплодной нищенкой.

Александр. А пусть… Пусть моя Муза будет не дочерью богов, а дочерью Кузьмы и Акулины, Машкой или Дуней. Пусть она будет бедной, но с честью на челе, тогда она будет божеством…

Жуковский. Как грустно, Пушкин! Мне жалко, что ты родился надеждой России, и вот эта надежда опять не исполнится. И опять не одушевится наша бедная земля светлым духом, и тогда она омертвеет надолго… Надолго, а может быть — навсегда!

Молчание. Александр неподвижно глядит на Жуковского.

Жуковский. А ты желаешь уйти с пути славы и величия, с пути своего счастия, ты желаешь уйти на путь своей погибели… Боже мой, сколь охотно идут туда люди, — бесцельно, безжалостно к себе, без смысла для государственной пользы…

Александр. И средь них прекрасные, возвышенные души! Сколь я ничтожен пред ними, Василий Андреевич…

Жуковский. О чем ты сожалеешь? Ты не ровня им, ты выше их всех, а они ничтожны… Зачем тебя влечет к разбойникам? Бог привел тебя к нам и указал твое призвание, так слушайся его веления… Не мне, не нам тебе напоминать! Но ты слаб к рассеянной жизни, слаб к заблуждению… Я должен тебя удержать, я должен помочь тебе советом; я вижу — не могу помочь. Слаб я пред тобою… Но если ты не послушаешься, так я буду молить тебя внять моим словам. Не веришь мне, поверь России, ее же ты чувствуешь и любишь…

Александр бросается к Жуковскому и обнимает его.

Александр. Я не буду, я больше не буду!

Жуковский (прижимая к себе Александра). Чего, чего ты не будешь?

Александр. Не буду обижать добрых.

Жуковский. А государь, а граф Аракчеев, — поверь, они тоже добрые!

Александр. Они — нет! За ними рабство!

Жуковский. И что тебе — ты разве им судья? Оставь их… Не будешь более?

Александр. Буду!

Жуковский (после краткой паузы). Погибнешь, Пушкин!

Гортанным долгим голосом вскрикивает птица в лицейском саду.

Александр. Кто это?

Жуковский. Лебедь… Это лебеди на озере.

Александр. А ведь они свободнее людей, Василий Андреевич, им лучше!

Жуковский. Они свободны, но они неразумны.

Александр. Мы не знаем их разума… Хорошо бы, чтобы все шло скорее!

Жуковский. Что — скорее, что это значит, какой в том смысл?

Александр. Мы все томимся, Василий Андреевич… Может быть, и государю плохо. Мы томимся и самое важное дело откладываем на будущий день… Мы думаем — вот наступит будущий день…

Жуковский. Какой будущий день?

Александр. Когда наступит вольность! А прежде нее лишь томление…

Жуковский (сдерживая глубокое чувство). Ах, не будь ты ничем, Александр Сергеевич, — ни поэтом, ни мудрецом, ни вельможей, но живи с нами долго-долго, живи незаметно и кротко и не оставляй нас!..

Александр (улыбаясь). Я так и хочу жить, Василий Андреевич. Я смирно буду!

Жуковский (с нежностью касается плеча Александра, прощаясь с ним). С нас и малости сей достаточно. А там видно будет.

Александр. А там видно будет!

Является Энгельгардт, директор Лицея. Позади Энгельгардта присутствует Фома.

Энгельгардт. Здравствуйте, Василий Андреевич, здравствуйте, батюшка!

Жуковский. Здравствуйте, здравствуйте, почтенный Егор Антонович!

Энгельгардт. Как одолжили, как одолжили, что почтили своим посещением! Как одолжили, сударь мой, Василий Андреевич!

Жуковский. Чем же я одолжил вас, Егор Антонович? Скорее, я сам одолжаюсь здесь…

Энгельгардт здоровается с Александром, по-отцовски обняв его.

Жуковский. У вас в Лицее цветет юность, надежда отечества. Созерцать юность — наслаждение, поэтому, пребывая у вас, я сам одолжаюсь, мне же здесь никто не обязан.

Энгельгардт. Как можно, как можно так говорить, Василий Андреевич! Вы Жуковский, вы первейший источник духовного питания нашего юношества, вы зодчий их нравственного благообразия…

Жуковский. Зодчий нравственного благообразия — это уж вы, Егор Антонович. Без ваших забот и самая звучная лира не достигнет глубины юного сердца. Вы здесь поводырь и первый наставник.

Энгельгардт (старчески благодушно). А что ж, это правда, Василий Андреевич, это правда. Я здесь поводырь у Музы поэзии… Как это вы истинно возвышенно обращались к его превосходительству, первому наставнику Московского университета, Михаилу Матвеевичу Хераскову, — в ту пору, когда ему пожалован был орден святой Анны:

Еще, Херасков, друг Минервы!Еще венец ты получил!Сердца в восторге пламенеютПриверженных к тебе детей,Которых… которых…

Ах, не помню дальше, Василий Андреевич, забвение нашло на память…

Жуковский. Которых нежною рукою ведешь ты в храм святой наук…

Энгельгардт. Вот именно, вот именно! Я вспомнил:

И здесь и там нас ждет награда:Здесь царь венчает, а там — бог!

Александр громко рассмеялся и умолк.

Жуковский. Ты чего?

Энгельгардт. Что с вами, сударь?

Александр (указывая в окно). Это я на него!

Жуковский и Энгельгардт оборачиваются к окну и наблюдают.

Жуковский. Никого нету!

Энгельгардт. Пустынно совершенно!

Александр. Он спрятался.

Жуковский. Кто?

Александр. Неизвестно. Глупец какой-то.

Энгельгардт. Какой глупец? Ах, сударь, не следует вам хотя бы и чувством подчиняться глупцу.

Александр. Я не буду.

Энгельгардт. Не следует, не надо, милый.

Фома. Они малолетни еще!

Энгельгардт. Это хорошо, что малолетний. Малолетство — юность!

Фома. А что хорошо: от малолетства и глуп. Пусть скорее растет — образумится. Я видел — дурака снаружи не было, а он смеется, — чему такое?

Энгельгардт. Да, чему такое?

Жуковский. Глупец был здесь. Это он на меня смеялся, моим плохим стихам… Правда, Пушкин?

Александр. Правда…

В сильном смущении он закрывает лицо руками.

Энгельгардт. Неправда, не верю: стихи прекрасны и благородны!

Александр. Я не мог овладеть своим чувством. Жуковский. А и не надо. Ты прав. Хрипят, должны бы ударить, но не бьют лицейские стенные часы.