Читаем без скачивания Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - Альфред Дёблин

Во время переезда Харон выхватывал обол, хоть души надеялись сохранить его подольше и использовать для своих нужд; но Харон выхватывал монетку и швырял ее в воду. Именно из-за оболов вода в Ахеронте постепенно стала такой густой, такой твердой, что лодка трещала, скрипела и с трудом продвигалась вперед. Харон надеялся, что в конце концов он засыплет реку и избавится от своего печального ремесла.

Но река мертвых была бездонна. Все людское благочестие не могло ее заполнить.

Счастливы были те мертвецы, что уже преодолели скорбный Ахеронт и не слышали больше рева перевозчика и скрипа лодки. И кошмарного хохота Харона. И эха, эха! Счастливы были те, кого погрузили в Лету. О, благословенная река Лета! Кто пил воду Леты, забывал свои страдания, земные страдания, мучительное расставанье с жизнью, переправу, забывал даже самого себя. То была вершина блаженства, и его давала вода Леты; мертвый забывал, кто он, переставал существовать… Вода этой реки забвения освобождала его от самого себя.

И тогда он мог вступить на блаженные елисейские поля.

Эдвард:

— Разве они там были? В преисподней?

— Для большинства душ существовал лишь ад. Небо, Олимп, боги забрали себе. На елисейские поля вступали лишь немногие. До этого все они представали перед судом. И только души, которые суд признавал невиновными, награждались водой из Леты, водой забвения. И тогда счастливцев покидало все, даже собственное «я».

— Только те, кто потерял себя, вступал на елисейские поля?

Элис:

— Да, только те.

Эдвард:

— О, как печально, как ужасно, как безнадежно!

Элис:

— Рядом с троном Плутона стояли три ужасных судии. Они подступали к мертвым со своими кошмарными вопросами. Вопрошали, но при этом казалось, что судии все заранее знают. Да, они и не хотели ничего слышать, вовсе не хотели — сам мертвец должен был слушать собственные слова, вытянутые из него судиями, и слушать то, как судии их повторяют. Ничего нельзя было ни скрыть, ни приукрасить. Вопросы ставились мысленно, и ответы давались мысленно. Мысли отвечали на мысли, все было ясно. Вот какому испытанию подвергалась совесть мертвых.

Ужасные судии сопровождали тени наверх, к безмолвной женщине гигантского роста, стоявшей неподвижно с завязанными глазами: в правой руке она держала меч, в левой — весы. Весы беспрестанно качались, взвешивая мысли, страсти, мечты, чувства и намерения душ; в мертвецах все это уже не было сокрыто и спрятано от чужих глаз, подобно сокровищу. Теперь нутро теней было вывернуто наружу. А то, о чем они мечтали, чего жаждали, витало вокруг них, льнуло к ним. Когда судия делал движение рукой, мертвая душа, бедная тень, мгновенно становилась счастливой, на секунду обретала покой: все чувства, вожделения, думы покидали ее. Они опускались на весы безмолвной женщины, опускались вместе с незримыми отражениями всех тех деяний, которые мертвец совершил, и всех тех, которые не совершил. Хорошие поступки и мысли ложились на правую чашу весов, дурные — на левую.

Никто не произносил здесь ни слова. Все видели приговор воочию.

Виноватые — они были виноваты и в том случае, если раскаивались, и в том, если не раскаивались (ибо что значит раскаяние, раз их деяния были очевидны и не могли быть устранены, не могли исчезнуть, более того, уже повлекли за собой последствия, а те — новые последствия, и, значит, еще увеличили гору человеческих злодеяний), — виноватые отходили от судий. И тут на грешников накидывалась большая, визжащая свора, она давно поджидала их. О да, их уже поджидали.

Теперь поднимался адский шум, шипенье, свист, и не успевали души опомниться, как их окружали новые исчадия ада — фурии. Некоторые считают, что фурии — это всего лишь старые карги, в седых всклокоченных волосах которых извиваются змеи, тощие ведьмы с оскаленными клыками. Но были и совсем другие фурии. Даже фурии мужского пола. У Плутона оказался большой выбор, от претендентов не было отбоя. Но подземный царь решил, что наиболее подходящими для его цели будут те, кто совершил на земле преступление, потому что его угнетали и он не мог обрести на земле своей истинной сущности. Этим преступникам Плутон вручал безжалостно свистящие бичи, они могли дать себе волю и мстить. Плутон знал: фурии будут трудиться изо всех сил.

Однако Плутон не пренебрегал и цветущими молодыми женщинами, не пренебрегал красотками, которые всё подчиняли жажде удовольствий и, торжествуя, губили тьму мужчин. Им он давал бичи с шипами, дабы они могли удовлетворить свою извращенную похоть.

И вся эта адская шайка истязала несчастные жертвы, гнала их туда, где поднимался желтый едкий сернистый дым и где жара все увеличивалась и увеличивалась, становясь нестерпимой.

И вот, гляди-ка, души уже толпились перед огненной рекой, перед Флегетоном, они должны были перейти эту реку вброд. А кто сопротивлялся, того хватали торжествующие фурии, тащили и сталкивали в огонь. Вот когда начиналось хождение по мукам, вот где были истоки ужасающих страданий.

Путь грешников бесконечен, он не может иметь конца, ибо здесь сталкивается реальность с реальностью. Зло уже содеяно, оно существует, и никакие силы мира не могут его устранить. Напрасно души стараются искупить его с помощью мук, раскаянья, боли; день за днем они налетают на эту мраморную глыбу, стучат по ней, царапают ее; она стоит на том же месте, где стояла вчера и позавчера, где будет стоять завтра и послезавтра. Бедняги исходят криком и слезами. Скуля, они призывают волшебника, который растопил бы эту глыбу. Они молят о жалости в преисподней. Но кто может сжалиться над ними в царстве Плутона?

Тени, стоявшие перед судиями и переводившие боязливый взгляд с царского трона на его подножье, не могли не увидеть у ног зеленолицего страшилища, повелителя подземного царства, трех молчаливых женщин, жуткие создания, закутанные с ног до головы в покрывала; три женщины сидели на корточках и, судорожно двигая руками, делали свое таинственное дело. Между ними стояло веретено. Да, они тихо сидели вокруг веретена. Когда первая женщина начинала прясть, это значило, что на свете только что родился человек: не то мальчик, не то девочка — и появилась его жизненная нить. Вновь родившееся существо не знало, в чем его предназначение и что с ним случится в будущем. Ребенок подрастал и думал, что ничего не будет меняться, — но первая зловещая женщина, безмолвная Парка, продолжала прясть, вытягивая нить, а потом передавала ее второй Парке.

Та пропускала нить сквозь пальцы, скручивала ее, пускала то так, то эдак, теребила, натягивала — все происходило необычайно быстро, мгновенно; теням, наблюдавшим за Парками, казалось, что пролетело всего несколько секунд, но это были годы, десятки лет — время здесь текло совсем иначе, чем на земле.

А когда кому-либо из душ удавалось проскочить мимо Парок, до того, как они представали перед судиями, душа слышала тихие далекие звуки. Словно бы от веретена исходил какой-то музыкальный звон. Неужели в аду были цикады, мошкара или маленькие птички? Нет, то звенела нить, которую пряла вторая Парка, направляя ее то немного влево, то немного вправо. Иногда Парка натягивала нить, иногда отпускала — тут раздавались смех, пение, ликующие возгласы, а потом она опять натягивала нить, и тогда кто-то стонал, охал, а затем ворчал и плакал, под конец опять наступала тишина.

Нить переходила к третьей Парке. Секунду она скользила у нее между пальцами, а потом Парка брала в руки ножницы с острыми лезвиями. И подносила их к нити. Ножницы щелкали — казалось, это раскрыла свой клюв хищная птица, и короткая, тонкая, как паутинка, нить человеческой жизни плавно опускалась на землю — человеческая душа заканчивала свой путь. Скоро она придет сюда, окажется здесь. Вот она уже явилась, она уже жмется на берегу Ахеронта. Ждет Харона, перевозчика.

Эдвард:

— Вот как представляли себе жизнь древние греки. Видно, они ощущали себя совсем беззащитными. Неужели так чувствовали патриции, владевшие десятками тысяч рабов и воздвигшие Парфенон? И те, кто создавал поразительные произведения искусства? Даже такие гении, как Софокл и Сафо?

Элис:

— Не знаю, Эдвард. Мне кажется, они очень страдали, подспудно. Но не давали этому проявиться, маскировались, таились. Быть может, чувство прекрасного было столь развито у них потому, что они его сознательно подстегивали, хотели видеть только величественное.

Эдвард:

— Ну а как обстоит с этим дело у нас? Что чувствуем мы? Мы не так страдаем. А почему? Что изменилось?

Мать опустила голову на грудь. Эдвард не замечал, что губы у нее шевелятся, она взывала к Богу.

Эдвард:

— Рассказывай дальше, мама. Не считай, что ты меня напугала. Я сам немало узнал. Многое из того, что ты рассказываешь, мне хорошо знакомо.

— Больше не хочется. Хватит мусолить историю старой картины, которая висит у нас в передней.