Читаем без скачивания Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - Альфред Дёблин

Что она делала? Глядела на застывшего, отливавшего зеленью Плутона, который радовался своему царству и охранял его. Многое теперь уже казалось ей непостижимым: как можно порхать по полям у подножия Этны при свете солнца, если в отдалении воет и рычит адский пес Цербер, по-звериному хохочет Харон, визжат души, холодное дыхание которых доносится и на землю? Ведь внизу постоянно совершается одно и то же страшное действо: фурии набрасываются на очередных жертв, на обреченных. Злобно шипят змеи у них в волосах. О, какая ненависть, холод, жестокость! Одно и то же спрашивают судии — хотят знать всю подноготную. Эти допросы могли бы растопить даже лед.

Теперь уже Прозерпина не смотрела на Фемиду, чтобы узнать, в какую сторону клонятся чаши весов. Ей были ненавистны эти весы. Да, в аду все взвешивали, считали, что обладают этим правом. Взвешивали вину и невиновность. Хотя тягчайшей виной являлось само существование Плутона и его ада, все здесь — вина, решительно все… Ах, эти крики душ у огненной реки! Я ничего не могу изменить. Когда крики умолкают, невольно настораживаешься.

Прозерпина сидела на троне, вытянувшись, бледная. Теперь ее уже звали не Прозерпина. Она стала Гекатой, царицей ада. Это имя ей дал Плутон, и она его приняла. Он прав. Она уже больше не Прозерпина.

Кто же она? Известно ли ей это? Известно ли?

Эдвард в одиночестве

Она его отвергла, но потом он ее скрутил. И окрутил. Яснее не скажешь.

Она осталась с ним. Она притерпелась… Но ничего не забыла. Сохраняла что-то внутри себя. Однако он глубоко проник в ее существо. Она поменяла даже собственное имя.

У Эдварда начали дрожать руки. Он опустил их, прижал к коленям. Зубы у него стучали.

Какая судьба! А я лежу больной, меня трясет.

Дрожь усилилась. Он поднялся, стал ходить взад и вперед по комнате, чтобы унять дрожь.

И у Прозерпины были дети от Плутона. «А дети у них были?» — «Да». С трудом он вырвал у матери это «да».

Дети — это мы. Что может вырасти из такого корня? Но она меньше всего думала о нас. Разве родители думают о детях, когда зачинают их?

С ним было вовсе не обязательно иметь детей. Но она хотела приспособиться. Стала Гекатой. Мрачная страсть! Вот как это произошло. И вот как я появился на свет. Нечто от этой истории заложено во мне.

Эдвард почувствовал позывы к рвоте. Потом это прошло. Все равно ему пришлось лечь в постель, его шатало из стороны в сторону.

На этот раз он опять потерял сознание и лежал как мертвый, а потом его лицо скривила гримаса ужаса боли. От предсмертной тоски, бешенства, ярости и отчаяния он скрежетал зубами. Сжимал кулаки, подносил их к лицу, словно заслонялся от ударов.

Очнувшись, он лежал в изнеможении. В костях у него засело «это самое», он знал, что на него опять накатило. Знал, как ведет себя во время припадков, ему это сообщил доктор. Но он не осмеливался представить себе во всех подробностях ту картину, которая возникала у него в памяти, ибо картина вызывала ужас.

С мрачным удовлетворением Эдвард установил, что «это самое» накатило на него в результате… рассказа о Плутоне и Прозерпине.

Лучшее доказательство того, что я на правильном пути. Он, так сказать, поставил все точки над «i». Тело его бессознательно отозвалось на историю Плутона и Прозерпины.

Вся эта ситуация в целом не лишена мрачного юмора, гротескности. Он, Эдвард, перестал ощущать себя плодом их союза…. Вдобавок я дал им толчок. Теперь я для них нуль. Они чувствуют себя виноватыми, но потеряли ко мне интерес. Пустились во все тяжкие. Любопытно, как далеко это их заведет.

Не могу прийти в себя от удивления: зачем было рожать от него детей, если все происходило так, как она описывает? Оба они во власти своих эмоций и готовы все извратить. Но как бы то ни было, одно ясно: «она приспособилась», взяла имя Геката; стало быть, я сын от брака Плутона и Гекаты. Зачем же наседать на меня и требовать, чтобы я выступил против него?

Неясно лишь, почему он питает ко мне такую антипатию, такую ненависть. А это — факт. Он ненавидит меня с самого детства. Помню, я всегда боялся отца. Почему — сам не знаю.

Что он затаил против меня? Что я ему сделал? Ведь в какой-то степени я олицетворение победы Плутона над Прозерпиной, а раз так, он должен был лелеять и холить меня. А он меня не любил. Явно. Это совершенно непонятно. Здесь мать что-то скрывает.

А может, отец ненавидит меня за то, что она перетянула сына на свою сторону? В чем дело? Почему я навлек на себя отцовский гнев? Причины должны быть веские. Мои поступки здесь, очевидно, ни при чем, ведь тогда я был мальчиком, маленьким мальчиком.

А если я не виноват, то, значит, все дело в моем существовании, как таковом. Но при чем здесь мое существование? Разве я внебрачное дитя? Мне известна дата их свадьбы. Я появился полтора года спустя.

Почему я с самого начала вызываю у него такую ярость? По сей день, я это чувствую. Два десятка лет это копилось, а теперь, когда я заболел, его ненависть буквально сжирает меня. Что скрывается за ней? Почему я вызываю у него бешенство? Даже сейчас он не может быть со мной приветливым и сердечным, как с Кэтлин. Он старается, но у него ничего не выходит.

Доктор тоже не в силах помочь. И мама не в силах. Бедная моя головушка! Я сам должен во всем разобраться. Приходится быть и больным и врачом одновременно.

Но это в моих интересах. Ведь они попытаются «лечить» меня на свой лад. А я хочу правды. Правды, которую они боятся. Они могут позволить себе роскошь уйти в сторонку — пусть все заживо разлагается. Но ведь гниль завелась у меня внутри. Я хочу, я должен избавиться от нее. Готов пасть ниц перед ножом, который сделает надрез и выпустит гной. Я не сдамся! Клянусь, я не сдамся!

Эдвард погрузился в раздумья.

Джеймс Маккензи себя не утруждает — ему легко искать правду. Удобную правду. Пусть он ничего не добьется. Весь век он заботился только о собственном здоровье и благополучии. Впрочем, даже о Маккензи я ничего не знаю. Действительно ли он здоров? Раньше я считал здоровыми отца и мать. И Кэтлин тоже. Человек кажется здоровым до тех пор, пока ты от него на расстоянии. Но стоит приблизиться к нему, как ты видишь совсем другое.

Что значит «надземный мир»? Действительно ли он надземный? Существует ли такой мир взаправду? В наш век отказались от этого деления. Надземный и подземный мир сейчас слились воедино. Адский пес Цербер свободно бегает повсюду и оглашает окрестности ужасным лаем. У него теперь нет определенных обязанностей. Кого он должен стеречь? Плутон и Прозерпина поднялись на землю. Теперь Прозерпина могла бы уйти от него. Но, по-моему, Плутон уже не кажется ей таким кошмарным чудовищем, каким казался раньше. Ведь она даже родила от него детей.

Весь старый ад поднялся вместе с ними на поверхность: фурии впиваются сейчас в еще крепкую, живую плоть. Адские судии ежечасно допрашивают, терзают людскую совесть. Безостановочно поднимается и опускается чаша весов, выносятся приговоры. Незачем перебираться через Ахеронт и через огненную реку. При современном прогрессе можно гореть в аду со всеми удобствами.

Спасите, спасите! Как это можно вынести…

С открытым забралом

После разговора с Эдвардом Элис махнула на себя рукой. До сих пор она еще сопротивлялась. Теперь решила: будь что будет.

Однажды днем, когда Элис шла из своей комнаты вниз, за ее спиной открылась дверь в библиотеку.

Она обернулась. На пороге стоял Гордон. Он сделал движение головой, означавшее: «Войди сюда».

Гордон закрыл за ней дверь и повернул ключ, она спросила:

— Что это значит?

Гордон:

— Не хочу, чтобы он явился следом. У него вошло в привычку вваливаться без стука.

Гордон подошел к окну, выглянул на улицу, сел… Но не на свое обычное место, а на табурет у самой двери. Он тут же сник и хрипло заговорил… До этого он не произнес ни слова.

— Что происходит в нашем доме? Долго ли ты намерена продолжать в том же духе?

— Как ты со мной разговариваешь?

Гордон:

— Хочешь погубить всех нас? Что ты затеяла? Скажи прямо.

Элис:

— Не буду отвечать. Что тебе от меня надо?

— Какая прелесть! Оказывается, мне надо?

Элис:

— Отопри дверь. Выпусти меня.

Гордон:

— Мы уже давно с тобой не беседовали, Элис. Ты замышляешь что-то против меня.

Она не ответила. Гордон продолжал:

— Я видел, как ты с ним спускалась по лестнице. Позавчера. Элис:

— Кто это «он»?

Гордон:

— Эдвард.

Элис:

— Так и говори: «Эдвард».

Гордон:

— На тебе было светло-голубое платьице. Вы шли под ручку, великолепное зрелище.

— Я помогала ему спускаться.

— Потеха! Парочка хоть куда.

— Ты мне противен.

Гордон.