Читаем без скачивания Принцесса Клевская (сборник) - Мари Мадлен де Лафайет

Прошло не больше трех часов с тех пор, как ей стало плохо. Ивлен[195] – за ним посылали в Париж – прибыл вместе с господином Валло[196] – за ним ездили в Версаль. Заметив Ивлена, к которому она относилась с большим доверием, Мадам сразу сказала, что очень рада его видеть, что ее отравили и что ему следует лечить ее, основываясь на этом. Не знаю, поверил ли он ей, решив, что спасенья нет, или подумал, что она ошибается и болезнь ее не опасна, во всяком случае, вел он себя как человек, у которого не осталось ни малейшей надежды или который, напротив, вовсе не видит опасности. Он посоветовался с господином Валло и господином Эспри, а после довольно длительной консультации все трое явились к Месье и поклялись, что опасности нет. Месье пришел сказать об этом Мадам. Она ответила, что знает свою болезнь лучше врачей и что спасенья нет, но произнесла это все так же спокойно и ласково, будто говорила о чем-то постороннем.

Месье принц[197] приехал навестить ее; она сказала, что умирает. Все, кто находился подле нее, в один голос стали уверять ее, что это не так, однако она выразила своего рода нетерпение умереть, дабы избавиться от терзавшей ее боли. Тем не менее кровопускание принесло, казалось, долгожданное облегчение; все решили, что ей стало лучше. В половине десятого господин Валло возвратился в Версаль, а мы остались у ее постели беседовать, полагая, что она вне опасности. Выстраданная ею боль стала для нас чуть ли не утешением, вселив надежду, что положение, в котором она очутилась, поможет ее примирению с Месье. Он казался растроганным, и мы с госпожой д’Эпернон, слышавшие то, что она сказала, с удовольствием обратили ее внимание на цену тех слов.

Господин Валло предписал промывание александрийским листом[198]; Мадам приняла лекарство, и хотя мы ничего не понимали в медицине, но полагали, однако, что выйти из того состояния, в котором она находилась, можно было лишь путем очищения. Природа пыталась добиться своего через верх – Мадам постоянно тошнило, но ей ничего не предлагали, чтобы помочь.

Господь ослепил докторов, не дав им прибегнуть к средствам, способным отдалить смерть, которую он пожелал сделать ужасной. Мадам услыхала, как мы говорили, что ей лучше и что мы с нетерпением ожидаем благотворного действия лекарства. «Это так мало похоже на правду, – сказала нам она, – что, не будь я христианкой, я покончила бы с собой, настолько нестерпима моя боль. Никому не следует желать зла, – добавила она, – но мне очень хотелось бы, чтобы кто-нибудь хоть на минуту смог почувствовать то, что терплю я, дабы понять всю силу моих страданий».

Между тем лекарство не действовало. Мы забеспокоились. Позвали господина Эспри и господина Ивлена. Те сказали, что надо подождать еще. Мадам заметила, что если бы они ощущали ее муки, то не дожидались бы так спокойно. Прошло целых два часа в ожидании действия этого средства, они были последними, когда ей можно было еще оказать какую-то помощь. Мадам немало всего давали, ее постель испачкали. Она пожелала сменить ее, и ей приготовили другую, маленькую, у простенка. Мадам не переносили, она перебралась туда сама и даже обошла кровать с другой стороны, чтобы не касаться испачканного места. Когда она очутилась в маленькой кровати, то либо ей действительно стало хуже, либо видно ее было лучше, потому что свет от свечей падал ей прямо в лицо, только она показалась нам совсем плохой. Врачи захотели взглянуть на нее поближе и принесли светильник; с той минуты, как она заболела, все светильники велено было убрать. Месье спросил, не доставит ли ей это неудобства. «Ах, нет, сударь! – отвечала она. – Ничто уже не может доставить мне неудобств. Завтра утром меня не будет в живых, вот увидите». Ей дали бульона, ведь Мадам с обеда ничего не ела. Но едва она проглотила его, как боли усилились, став такими же невыносимыми, как после выпитой воды с цикорием. На лице ее проступила смерть, видно было, как жестоко она страдает, но волнения не чувствовалось.

Король несколько раз присылал справляться о ней, и Мадам каждый раз говорила, что умирает. Те, кто видел ее, сообщили ему, что она действительно очень плоха, а господин де Креки, заезжавший в Сен-Клу по дороге в Версаль, сказал королю, что считает ее в большой опасности, и тогда король решил приехать к ней сам, в одиннадцать часов он прибыл в Сен-Клу.

Когда король приехал, у Мадам как раз усилились боли по причине бульона. Его присутствие, казалось, просветило докторов. Он отвел их в сторону, дабы узнать, что они думают, и те же самые врачи, которые двумя часами раньше клятвенно ручались за ее жизнь, полагая, что холодные конечности являлись всего лишь следствием колик, те же самые врачи теперь утверждали, что она безнадежна, что этот холод и едва различимый пульс свидетельствуют о гангрене и что ей следует приобщиться к Господу Богу[199].

С королем приехали королева и графиня де Суассон; госпожа де Лавальер и госпожа де Монтеспан пришли вместе[200]. Я как раз беседовала с Мадам. Месье позвал меня и со слезами поведал о том, что сказали врачи. Я была удивлена и расстроена, как и следовало ожидать, и ответила Месье, что врачи потеряли рассудок, что они не думают ни о жизни ее, ни о спасении; ведь всего четверть часа назад она говорила с кюре Сен-Клу, и теперь за ним опять надо кого-нибудь посылать. Месье сказал, что пошлет за епископом Кондомским[201]. Я сочла, что трудно сделать лучший выбор, а пока следовало пригласить господина Фёйе, каноника, чьи заслуги общеизвестны[202].

Король тем временем находился подле Мадам. Она сказала ему, что он теряет самую верную свою служанку из всех возможных. Король ответил, что опасность не так велика, и все-таки он удивлен ее твердостью, считает, что она исполнена величия. Мадам отвечала, что ему прекрасно известно: она никогда не боялась смерти, боялась лишь утратить его доброе расположение.

Король заговорил о Боге. Затем вернулся к докторам. Он застал меня в отчаянии, ибо те вовсе не давали ей лекарств, в особенности рвотного; король оказал мне честь, заявив, что врачи в растерянности и сами не знают, что делают, но он попробует вразумить их. Поговорив с докторами, король подошел к постели Мадам и сказал ей, что он хоть и не врач, но предложил сейчас докторам тридцать разных снадобий. Те отвечали, что надо подождать. Мадам, заметила, что умирать следует по правилам.

Понимая, что надеяться, по всей видимости, не на что, король со слезами простился с нею. Она сказала, что просит его не плакать, что он растрогал ее и что первая весть, которую он получит завтра, будет известие о ее смерти.

К постели подошел маршал де Грамон. Мадам сказала, что он теряет в ее лице доброго друга, что она умирает и по ошибке думала сначала, что ее отравили.

Когда король удалился, я осталась подле нее. «Госпожа де Лафайет, – обратилась она ко мне, – мой нос уже заострился». В ответ я только лила слезы, ибо она говорила правду, я просто еще не успела обратить на это внимания. Затем ее переложили обратно на большую кровать. У нее началась икота. Она сказала господину Эспри, что это предсмертная икота. Мадам уже несколько раз спрашивала, когда она умрет, и опять спросила, и, хотя ей отвечали как человеку, далекому от конца, все прекрасно видели: надежды нет никакой.

Мадам ни разу не обратила свои помыслы к жизни. Ни разу не обронила слова о безжалостной судьбе, предвещавшей ей смерть во цвете лет; ни разу не спросила врачей, нет ли возможности ее спасти; и никакой жажды лекарств, кроме тех, что заставляла ее желать нестерпимая боль; полное спокойствие, вопреки жесточайшим страданиям, вопреки уверенности в неминуемой гибели и мыслям о яде; словом, беспримерное мужество, которое не поддается описанию.

Король уехал, и врачи заявили, что надежды нет никакой. Пришел господин Фёйе. Он говорил с Мадам со всей суровостью, однако ее расположение духа ничуть не уступало его суровости. У нее возникли некоторые сомнения относительно того, что прежние ее исповеди могут оказаться недействительны, и она попросила господина Фёйе помочь ей исповедаться окончательно; Мадам сделала это с чувством глубокого благочестия и величайшей решимостью жить, как положено христианке, если Господь Бог вернет ей здоровье.

После исповеди я приблизилась к ее кровати. Подле нее находились господин Фёйе и капуцин[203], ее обычный исповедник[204]. Этот добрый отец хотел поговорить с ней и пустился в рассуждения, утомлявшие ее; она обратила ко мне взор, в котором отражалось то, что она думала, затем перевела взгляд на капуцина: «Предоставьте слово господину Фёйе, отец мой, – сказала она с восхитительной лаской в голосе, точно боялась рассердить его. – Потом и вы скажете свое».

В эту минуту прибыл английский посол[205]. Едва увидев его, Мадам сразу же заговорила с ним о короле, своем брате, и о том горе, которое причинит ему ее смерть; она уже несколько раз говорила об этом в самом начале своей болезни. И теперь просила передать ему, что он теряет человека, который любил его больше всех на свете. Затем посол спросил ее, не была ли она отравлена. Не знаю, сказала ли она ему, что была, зато прекрасно знаю, что она просила его ничего не говорить об этом королю, ее брату, просила прежде всего оградить его от этой боли, а главное, просила, чтобы он не вздумал мстить, ибо король Франции тут ни при чем и не следует его винить.