Читаем без скачивания Принцесса Клевская (сборник) - Мари Мадлен де Лафайет

В эту минуту прибыл английский посол[205]. Едва увидев его, Мадам сразу же заговорила с ним о короле, своем брате, и о том горе, которое причинит ему ее смерть; она уже несколько раз говорила об этом в самом начале своей болезни. И теперь просила передать ему, что он теряет человека, который любил его больше всех на свете. Затем посол спросил ее, не была ли она отравлена. Не знаю, сказала ли она ему, что была, зато прекрасно знаю, что она просила его ничего не говорить об этом королю, ее брату, просила прежде всего оградить его от этой боли, а главное, просила, чтобы он не вздумал мстить, ибо король Франции тут ни при чем и не следует его винить.

Все это она говорила по-английски, но так как слово «яд» звучит одинаково и на французском, и на английском, услыхав его, господин Фёйе прервал беседу, сказав, что следует обратить свои помыслы к Богу и не думать ни о чем ином.

Мадам получила предсмертное причастие. Затем, так как Месье вышел, спросила, увидит ли она его еще. За ним пошли; он приблизился и со слезами поцеловал ее. Она попросила его удалиться, сказав, что он лишает ее твердости.

Меж тем она все больше слабела, и временами начинало сдавать сердце. Прибыл господин Брайе, превосходный доктор. Сначала он не отчаивался и решил посоветоваться с другими врачами. Мадам велела позвать их; они попросили оставить их ненадолго вместе. Но Мадам снова послала за ними. Они подошли к ее постели. Речь шла о кровопускании из ноги. «Если вы собираетесь это делать, то нельзя терять времени; в голове у меня все путается, а желудок полон».

Они были поражены такою небывалой твердостью и, видя, что она по-прежнему желает кровопускания, решили сделать это. Но крови почти не было, и при первом-то кровопускании ее вышло совсем немного. Врачи сказали, что собираются прибегнуть еще к одному средству, однако она ответила, что хочет получить последнее миропомазание, прежде чем что-либо принимать.

Прибыл епископ Кондомский, Мадам сразу же приняла его. Учитывая состояние, в котором она находилась, он говорил с ней о Боге с присущими всем его речам ораторским даром и религиозной святостью. Он заставил ее сделать все, что считал необходимым. В сказанное им она вникала с небывалым рвением и поразительным присутствием духа.

Пока он говорил, подошла главная камеристка, дабы подать Мадам что-то нужное. И Мадам, до самой смерти сохранявшая привычную душевную учтивость, сказала ей по-английски, чтобы епископ Кондомский не понял этого: «Когда я умру, отдайте епископу изумруд, который я велела заказать для него»[206].

Пока он говорил о Боге, на нее напало что-то вроде сонливости, которая на деле была сродни беспамятству. Мадам спросила, нельзя ли ей немного отдохнуть; он сказал, что можно и что сам он тем временем пойдет молиться за нее Богу.

Господин Фёйе остался в изголовье кровати, и почти в ту же минуту Мадам попросила его вернуть епископа Кондомского, ибо почувствовала близкий конец. Епископ подошел и протянул ей распятие; она взяла его и с жаром поцеловала. Епископ Кондомский по-прежнему разговаривал с ней, и она отвечала ему все так же здраво, словно не была больна, продолжая держать распятие у губ. Только смерть заставила ее выпустить распятие из рук. Силы оставили Мадам; выронив распятие, она потеряла дар речи почти в то же мгновение, что и жизнь. Агония ее длилась всего минуту, и после двух или трех еле заметных конвульсивных движений губ она скончалась в половине третьего утра, через девять часов после того, как ей стало плохо.

Принцесса Клевская

Книгопечатник – читателю

Хотя эта повесть и была благосклонно встречена теми, кто ее прочел, автор не решился назвать себя; он опасался, что его имя повредит успеху книги. Он знает из опыта, что порой сочинения отвергаются публикой из-за низкого мнения, которое она имеет об авторе; он знает также, что добрая слава автора нередко придает цену его сочинениям. Итак, он предпочел по-прежнему оставаться в безвестности, чтобы суждения были свободны и беспристрастны, а тем временем станет ясно, действительно ли эта повесть столь понравится публике, как я на то надеюсь.

Часть первая

Роскошь и нежные страсти никогда не цвели во Франции столь пышно, как в последние годы царствования Генриха II[207]. Этот государь был любезен, хорош собою и пылок в любви; хотя его страсть к Диане де Пуатье[208], герцогине де Валантинуа, длилась уже более двадцати лет, она не стала от того менее жаркой, а свидетельства ее – менее очевидными.

Так как он был удивительно искусен во всех телесных упражнениях, они составляли немалую часть его занятий. Каждый день устраивались то охота, то игра в мяч, балеты, скачки и подобные развлечения; повсюду виднелись цвета и вензеля госпожи де Валантинуа, а сама она появлялась в таких блестящих нарядах, какие подошли бы и мадемуазель де Ламарк[209], ее внучке, которая была тогда на выданье.

Ее присутствие узаконивалось присутствием королевы[210]. Королева была красива, хотя ее первая молодость осталась позади; она любила власть, великолепие и удовольствия. Король женился на ней, когда был еще герцогом Орлеанским и имел старшего брата – дофина, умершего в Турноне[211], принца, который своим рождением и редкими достоинствами был предназначен с честью занять место короля Франциска I[212], своего отца.

Благодаря честолюбивому нраву королевы, царствовать было для нее большим наслаждением; казалось, она легко сносила увлечение короля герцогиней де Валантинуа и вовсе не выказывала ревности; но она притворялась так умело, что трудно было судить о ее чувствах, а соображения благоразумия заставляли ее сближаться с герцогиней, чтобы тем самым быть ближе к королю. Королю нравилось общество женщин, даже тех, в которых он не был влюблен: он всякий день бывал у королевы в тот час, когда у нее собирались приближенные, и все самые красивые и изящные особы обоих полов неизменно там появлялись.

Никогда двор не видел такого количества прекрасных женщин и замечательной наружности мужчин; казалось, природе доставляло удовольствие наделять лучшими своими дарами самых высокородных принцесс и принцев. Елизавета Французская[213], ставшая затем королевой Испании, уже являла редкий ум и ту несравненную красоту, что оказалась роковой для нее. Мария Стюарт[214], королева Шотландии, которая стала недавно супругой дофина и которую называли королевой-дофиной, была особой, совершенной душой и телом. Она воспитывалась при французском дворе и переняла всю его утонченность; родившись со склонностью ко всему прекрасному, она, несмотря на свой столь юный возраст, любила искусства и разбиралась в них лучше кого бы то ни было. Королева, ее свекровь, и Мадам, сестра короля, также любили стихи, театральные представления и музыку. Пристрастие короля Франциска I к поэзии и наукам еще царило во Франции; а так как король, его сын, любил телесные упражнения, то при дворе можно было предаваться любым удовольствиям. Но истинное величие и очарование этому двору придавало великое множество особ королевской крови и вельмож, наделенных необыкновенными достоинствами. Те, кого я назову, были каждый на свой лад украшением и славой своего времени.

Король Наваррский[215] вызывал всеобщее почтение как величием своего сана, так и величием своей души. Он отличался в военном искусстве; с ним соперничал герцог де Гиз, и это соперничество не раз подвигало его покидать свою ставку и сражаться рядом с ним подобно простому солдату в самых опасных местах. Впрочем, герцог давал доказательства такой удивительной доблести и одерживал столь блестящие победы, что не было военачальника, который мог бы смотреть на это без зависти. С доблестью сочетались у него все другие замечательные свойства: он обладал умом обширным и глубоким, душой благородной и возвышенной и равными дарованиями в делах войны и заботах мира. Его брат, кардинал Лотарингский, от рождения был наделен безмерным честолюбием, живым умом и редкостным красноречием; он приобрел глубокие познания, которые употреблял для собственного возвышения и для защиты католической веры, начавшей тогда подвергаться нападкам. Шевалье де Гиз[216], которого затем стали называть великим приором, был всеми любим, хорош собою, умен, ловок и славился храбростью по всей Европе. Принца де Конде[217] природа обделила ростом, но дала ему душу великую и гордую и такой склад ума, какой привлекал к нему даже самых красивых женщин. Герцог де Невер[218], известный своими военными подвигами и высокими должностями, которые он занимал, восхищал собою двор, хотя и был уже в годах. Он имел троих сыновей прекрасной наружности[219]; второй, носивший титул принца Клевского, был способен поддержать славу своего имени; он был отважен и великодушен и притом так благоразумен, как не бывают люди благоразумны в юности. Видам де Шартр[220], происходивший из старинного рода Вандомов, чье имя не гнушались носить принцы крови, также отличался и на войне, и в любовных похождениях. Он был красив, привлекателен, мужественен, смел, щедр; все эти прекрасные качества были очевидны и несомненны; короче говоря, он один был достоин сравнения с герцогом де Немуром[221], если такое сравнение вообще было возможно. Но герцог являл собою совершеннейшее творение природы; менее всего вызывало в нем восхищение то, что он был самым стройным и красивым мужчиной на свете. Выше всех прочих его ставили несравненная доблесть и приятность в складе ума, чертах и поступках, свойственная только ему одному; он обладал веселым нравом, равно любезным и мужчинам, и женщинам, необычайной ловкостью во всех упражнениях, манерой одеваться, которую перенимали все остальные, хотя и не могли состязаться с ним; весь облик его был таков, что, где бы он ни появлялся, нельзя было смотреть ни на кого другого, кроме него. Не нашлось бы такой дамы при дворе, чье самолюбие не было бы польщено его ухаживаниями; немногие из тех, кого он добивался, могли бы похвалиться, что устояли перед ним, и даже некоторые из тех, к кому он вовсе и не питал страсти, продолжали питать ее к нему. Он был столь мягкосердечен и столь влюбчив, что не мог отказывать во внимании тем, кто старался ему понравиться; поэтому у него было много любовниц, но трудно было угадать ту, кого он истинно любил. Он часто бывал у королевы-дофины; ее красота, обходительность, желание нравиться всем и то особое уважение, которое она выказывала ему, нередко давали повод думать, что он смел мечтать о ней. Гизы, которым она приходилась племянницей, немало приумножали свое значение и влияние благодаря ее браку; честолюбие их простиралось так далеко, что они стремились сравняться с принцами крови и поделить власть с коннетаблем де Монморанси[222]. Король полагался на него в решении большинства дел и дарил своей особой милостью герцога де Гиза и маршала де Сент-Андре;[223] но те, кто по благорасположению или ходом дел добивались близости к королю, не могли ее сохранить иначе, как отдавшись под покровительство герцогини де Валантинуа; хотя она уже утратила и молодость и красоту, но обладала над королем властью столь непререкаемой, что ее можно было назвать госпожой и над ним самим, и надо всем королевством.