Читаем без скачивания Лейтенант и его судья - Мария Фагиаш

— И что же он ответил?

— Сказал, что он их выбросил.

— Вы ему поверили?

— Конечно. Зачем ему надо было их хранить?

— А вам не пришло в голову, когда вы узнали о циркулярах Чарльза Френсиса и аресте Дорфрихтера, что тут есть определенная связь?

— Так точно, господин капитан, — неохотно сказал Ванини.

— Почему же вы ни к кому не обратились? — спросил Кунце, хотя ответ он знал заранее.

— Тогда выплыла бы наружу история с фальшивым векселем. Я внимательно следил по газетам за этим следствием. Я знал, что следствие не может быть закончено, пока не будет доказано, что у Дорфрихтера имелся цианистый калий. Если бы я сообщил об известных мне фактах, он легко мог бы мне отомстить и рассказать о поддельном векселе. А кроме того, я хотел его защитить — уж вы поверьте мне, господин капитан. Он был моим верным другом. Я не хотел быть тем, кто его выдаст расстрельной команде.

— Палачу! — поправил его Кунце. — Он будет повешен.

— Я во всем виноват, — сказал Ванини. — Вы бы ни за что до всего этого не докопались, если бы я не послал своего парня к Ритцбергеру. Зачем мне нужна была фотография этой толстой, жирной женщины, которая для меня в принципе вообще ничего не значила!

15

Это был один из тех волшебных дней, когда из голубой дали лесов на венских улицах повеяло весной. Небо все еще было затянуто облаками, но они были почти прозрачными, как льняные платки у бедняков. Ласкающий, пахнувший прошлогодней листвой воздух плыл по всему городу. Он навевал мечты о цветах, которые только должны были расцветать. Этот аромат действовал на город как одурманивающий наркотик. В это время было зачато гораздо больше детей и гораздо больше людей покончили с жизнью, чем в любое другое время года.

Кунце вернулся в Вену с Ванини накануне вечером. Хотя лейтенант больше не находился под арестом, Кунце приказал ему провести ночь в одном из пустовавших бюро в здании суда.

На следующее утро он попросил Ванини повторить свои свидетельские показания перед лейтенантами Стоклаской и Хайнрихом. Все было занесено в протокол. При этом ни вексель, ни поддельная подпись Ландсберга-Лёви упомянуты не были. Как только протокол был готов, Кунце приказал привести Петера Дорфрихтера. С того дня, когда Дорфрихтеру передали газету с описанием похождений его жены на Ривьере, оба, Кунце и Дорфрихтер, которые в итоге расстались ненавидя друг друга, больше не встречались. Надзиратель с усами кайзера Вильгельма был заменен на крепкого пожилого унтер-офицера, которому в приказном порядке было предписано наблюдать за обер-лейтенантом и о его поведении ежедневно представлять доклад.

Однако особо докладывать было не о чем. Заключенный придерживался своих привычек маршировать взад и вперед перед открытым окном, вести сам с собой бесконечные разговоры и поддерживать форму с помошью физических упражнений.

По отношению к охране он проявлял полное спокойствие. Когда обер-лейтенанта ввели в комнату, Стокласка и Хайнрих сидели на своих обычных местах, Кунце — за своим письменным столом, а Ванини сидел на стуле на другом конце комнаты. Трио — надзиратель рядом с заключенным и охранник позади — промаршировало к письменному столу, и надзиратель чрезмерно громко доложил о том, что арестованный доставлен. Кунце принял доклад и отпустил охрану. Заключенный остался стоять, вытянувшись по стойке смирно, уставившись в стену позади капитана. Он мог бы почувствовать присутствие в комнате еще одного человека, но в результате военной муштры поле зрения его было ограничено.

— Вольно. Садитесь, Дорфрихтер, — сказал Кунце.

Когда Дорфрихтер собрался сесть на стоявший перед письменным столом стул, он увидел Ванини. Его рука, протянутая к стулу, упала, когда его взгляд встретился со взглядом итальянца.

— Ага, — сказал он, и снова: — Ага. — На лице Дорфрихтера появилась кривая улыбка, из-за чего левый уголок рта сдвинулся кверху. — Привет! — бросил он Ванини.

— Привет! — кивнул лейтенант. Голос его дрожал.

— Сядьте, Дорфрихтер! — повторил Кунце.

Капитан взял бумагу со свидетельскими показаниями Ванини и стал читать ее тем гнусавым голосом, который был принят в кругах юстиции и слушая который, даже смертный приговор казался не таким ужасным. Когда он закончил, он посмотрел на человека, который безмолвно и неподвижно сидел перед ним.

— У вас есть что-нибудь сказать по этому поводу, Дорфрихтер?

Арестованный пожал плечами.

— Мне кажется, у господина лейтенанта Ксавьера Ванини чересчур богатая фантазия.

— Вы считаете, что он говорит неправду?

Дорфрихтер рассмеялся.

— Я не могу припомнить, что брал когда-либо у него цианистый калий.

— Вы взяли цианистый калий вместе с его пистолетом и начатой пачкой аспирина, — сказал Кунце.

— Про пистолет я помню и, возможно, о пачке аспирина тоже. Он был настолько не в себе, что любой бы посчитал своим долгом о нем позаботиться. Но чтобы я у него цианистый калий брал — это чистая выдумка.

Кунце обратился к Ванини:

— Пожалуйста, господин лейтенант, подойдите поближе и станьте против подозреваемого.

Ванини медленно поднялся и шаркающими шагами подошел к Дорфрихтеру. Его губы дрожали, и он заметно нервничал.

— Вы не смогли бы повторить обвиняемому то, что вы показали для протокола относительно цианистого калия?

В глазах Ванини отражалась смесь из отчаяния, просьбы о прощении и мольбы о пощаде.

— Когда ты искал мой пистолет, Петер, — сказал он, — ты вытащил ящики комода, и в одном из них был аспирин и две палочки цианистого калия, они были еще в фабричной упаковке — я их хранил в маленьком стаканчике, а ты прочитал этикетку и сказал, что хочешь быть уверенным, что я никаких глупостей не наделаю, и взял их с собой.

Дорфрихтер спокойно покачал головой.

— Этого я вспомнить не могу.

— Это было за день или за два дня до того, как ты с Ландсбергом-Лёви…

— И этого я тоже не помню, — сказал Дорфрихтер. — Ты просил меня забыть об этом, и я дал тебе свое слово.

— Господи, Петер! — застонал Ванини. — Не мучай ты меня так. Если бы не ты, меня давно уже не было бы в живых, ты же это знаешь. Я этого не забыл, конечно, не забыл!

Кунце встал и подошел к Ванини.

— Еще раз, Ванини: вы подтверждаете свои показания, что в августе 1908 года обер-лейтенант Дорфрихтер взял у вас две палочки цианистого калия и не возвращал вам их?

— Так точно, господин капитан, — простонал Ванини.

Кунце повернулся к Дорфрихтеру:

— Вы слышали слова лейтенанта. Это было показание под присягой. Вы по-прежнему остаетесь при своем утверждении, что он лжет?

— Так точно, господин капитан, — твердо сказал Дорфрихтер.

— С какой целью он стал бы это делать? Он ваш друг. К чему ему лгать?

— Об этом вы должны не меня спрашивать, господин капитан. Не я заключил с ним сделку, а вы.

Ванини побледнел, его губы дрожали, он был близок к тому, чтобы разрыдаться.

— У лейтенанта Ванини не было другого выбора, как сказать правду, Дорфрихтер, — заметил Кунце. — Вероятно, у него еще будут неприятности из-за вас. Он должен был поставить командование в известность, что вы в августе 1908 года взяли у него цианистый калий, а не ждать того момента, пока мы выйдем на его след. Военный суд должен будет решать, считать ли его молчание как соучастие, или нет.

— Я страшно обо всем этом сожалею, Петер, — пробормотал Ванини. — Пожалуйста, верь мне.

Лицо Дорфрихтера оставалось безучастным; взгляд его был устремлен через открытое окно на фронтоны расположенных напротив домов.

— Если вы позволите мне дать вам совет, — сказал Кунце Ванини, когда Дорфрихтер и оба лейтенанта покинули помещение, — увольняйтесь вы из армии, пока не поздно. Уходите в отставку, пока ваша репутация безупречна. Вы еще молоды. Вам не составит особого труда найти место в гражданской жизни. Вы же так любите море. Почему бы вам не пойти в торговый флот? В этот раз вы счастливо отделались только благодаря великодушию Ландсберга-Лёви. В другой раз такого снисходительного товарища вам не найти.

16

На Розе было красивое бирюзовое платье из крепдешина, с черными оборками. Перья страуса крепились в прическе украшенной бриллиантами застежкой. Бал у командира корпуса был их первым совместным выходом в общество после официальной помолвки. Со своим покойным супругом, членом кабинета министров, она вращалась только в довольно скучном обществе правительственных чиновников.

Армия была для нее новым миром, и она была радостно удивлена, каким уважением и любовью пользовался ее жених. Она чувствовала себя абсолютно счастливой.

Кунце хотелось бы разделить ее радость, но он был не в состоянии избавиться от чувства безнадежности, охватившего его. С момента решающего показания Ванини его постоянно преследовало воспоминание об одном молодом солдате, который при аннексии Боснии был приговорен к смерти военным трибуналом, членом которого Кунце тогда был. Образ молодого человека, рухнувшего под градом пуль, упрямо возникал между танцующими парами. Время от времени это лицо с завязанными глазами приобретало образ Дорфрихтера.