Читаем без скачивания Страсти по Митрофану - Наталия Терентьева

– Вещи собирал, не мог уснуть перед самолетом. – Митя заставил себя не отводить глаз.

Филипп сжал плечи и шею сына так, что у Мити что-то хрустнуло в позвоночнике.

– Скажешь, – твердо сказал Филипп. – Все скажешь. Буду бить, пока не скажешь.

– Бей, – пожал плечами Митя. – Бей.

– Вот ты как! – засмеялся Филипп и отбросил Митю от себя. – Вот ты как, сыночка мой! Вот ты как с батей со своим родным поступаешь! А-а-а… Я так и знал, я так и знал, я чувствовал неладное, я знал… Иди!!! Иди-и-и-и!!! – Он страшно крикнул и одним движением большой руки резко сбросил на Митю всё, что стояло на столе. – Иди к ней! Или куда ты там хочешь идти! Иди! Сволочь!!! – Филипп столкнул Митю со стула. – Ты же сволочь! Я вырастил сволочь! И эта маленькая сволочь предала меня!

Филипп второй раз сильно толкнул Митю, который собирался встать с пола. Митя отлетел к стене, снова попытался встать. По ногам его стекало масло с блинов, которые уже упали на пол, сметана, сливовое варенье… Митя перешагнул через кучу сваленной посуды, еды, растерянно остановился посреди кухни. Отец… плакал. Он больше не кричал. Он сидел на табуретке, огромный, несчастный, повязка съехала с его взлохмаченных волос… И плакал.

– Батя… – Митя потоптался на пороге кухни и попытался протянуть руку к отцу, взять его за плечо.

– Уйди! – Филипп с силой отбросил руку сына. – Уйди, Митька! Я все понял про тебя! И жизнь моя – кончена! Я больше не нужен тебе! Ты забыл меня! Ты бросил меня ради этой… Ты предал меня…

– Батя, нет… Нет, это неправда… Я… Нет, я не предал…

Митя плакал вместе с отцом, чувствуя, что маленький кусочек внутри него остается спокойным и накрепко закрытым для отца. Ни жалость, ни огромная нежность, которую он сейчас испытывал к отцу, не заставят его рассказать ему про то, что было, и про то, чего не было, но могло быть с Элей, он точно это знает теперь. Он вообще многое узнал о жизни и о себе. Но он почему-то не готов делиться этим с отцом.

Отец пошел выносить мусор – хотел, наверное, покурить на улице, а Митя быстро убрал все на кухне, вытер пол, выбросил кучу прекрасной еды, штук десять блинов, которые у Марьяны получились неровные, подгоревшие, но все равно аппетитные, золотистые, толстенькие. Митя вздохнул и выбросил разлившуюся баночку сметаны, натертый сыр… Постаралась мать, в кои-то веки раз.

Филиппа не было довольно долго. Наверно, ходил вокруг двора, разговорился с кем-то из собачников, отец иногда может зацепиться с кем-то и проговорить часа два. Когда Филипп пришел с улицы, пахнущий табаком, расслабленный, с посветлевшим лицом, Митя уже лежал в постели. Он быстро скинул грязную одежду, замочил ее в тазу, принял душ и нырнул под одеяло.

Филипп сдернул с него пододеяльник.

– Ну? – подмигнул он сыну. – Работает?

– В смысле? – спросил Митя и покраснел.

– Знаю, что работает. У нас, у Бубенцовых, с этим все в порядке, до старости будешь баб… только так… кивнешь… уже бегут, готовые… юбки на бегу задирают… Выбирай только… Так что ты не спеши с этой своей… Любишь ее, да, сына?

Митя задохнулся. Нет, нет и нет. Он ничего не скажет, он не будет говорить об этом. Все улетучится, все растворится, если он скажет, ничего нельзя обсуждать, он это точно знает.

– Ладно, молчи… Затаился, смотрите, сучонок…

Филипп говорил ласково, но от Мити не отходил. Тот напрягся. Если отец хочет чего-то добиться, он своего добьется, любым путем. Поэтому лучше что-то сказать.

– Батя, все вообще не так.

– А как, сына? Ты расскажи отцу.

– Она… – Митя набрал побольше воздуха. – Мне не нравится.

– Не понравилась? – захохотал Филипп. – Что – рыба? Я так и думал. Смотрел еще, думал, что за рыба такая – холодная вся, скользкая. Глазенками своими вылупилась, стоит, смотрит, рыбьими, цвета в них нет… Глаза у бабы должны быть черные – огонь! А у этой что… студень… Да? – Филипп пытливо посмотрел на сына.

Тот пробурчал что-то невнятное. Филипп ухмыльнулся.

– А что не понравилось-то? Расскажи, сына, расскажи, кому ты еще расскажешь, как не мне? Ну! – Филипп подмигнул, сел рядом на кровать, зажал ноги сына большой рукой. – Говори!

– Нечего говорить, батя, – как можно тверже сказал Митя. – Ничего не было.

Филипп прищурился.

– Ну не было так и не было, сына. – Он легко встал, отошел от Мити, в дверном проеме повернулся к нему. – Помирать мне можно, да, сына? Отжил я свое? Не нужен больше тебе? Никому больше не нужен? Зря я жизнь свою закопал ради тебя, да?

– Батя… – Митя привстал на кровати. Филипп ждал, что тот подбежит к нему, обнимет, но Митя лег обратно. – Я посплю, ладно?

Филипп долгим взглядом посмотрел на сына и тихо произнес:

– Ладно, сыночка, ладно. Спи. Умаялся ты, утомился. А я пойду посмотрю, сколько таблеток у меня осталось. Вот как последнюю таблетку допью, так и помру.

Митя слышал, как отец на кухне наливал себе чай, полез за чем-то в холодильник, потом включил радио, прикрыл дверь на кухню. Мальчик хотел поскорее уснуть, но сон как-то не шел. Надо ехать завтра в тот лагерь, обязательно, он это чувствовал. Он должен помочь отцу. Отец должен увидеть свою прекрасную скульптуру, должен вспомнить, какой он был успешный в молодости, может быть, что-то в нем всколыхнется, может быть, он поверит в себя.

Митя был уверен, что, как бы отец ни хорохорился, он в себе изуверился. Он ждет и ждет заказов, иногда ему звонят, но все реже и реже. Вот в этом году, кажется, вообще не звонили. А если и звонят, то заказывают какую-то ерунду, а отец ждет большого, важного заказа, где он сможет, наконец, реализовать все, что он накопил за эти годы, все нерастраченное, все его мучительные поиски себя, смыслов, о которых он так любит говорить с Митей. А с кем еще? У отца больше никого нет. Друзья давно все отвернулись – кому же нужен человек, у которого что-то не пошло, не заладилось в жизни, все тянутся к успешным… Мать – хорошая и любит отца, но совершенно ничего не понимает в искусстве. А Митя – понимает. Отец научил его понимать. Лепить – не научишь. Отец – гениален, Мите это не дано, он просто ковыряет своими пальцами, ковыряет все, что ни попадя, – а толку нет. Фразу эту Митя знал с детства как «Отче наш». И все равно ковырял и ковыряет, что бы отец ни говорил. Но отец-то гениален. Только все об этом забыли.

Мите казалось – вот увидит он тот памятник, сфотографирует его, привезет домой, и отец воспрянет. Может быть, Митя пойдет с этой фотографией в Академию художеств… Куда-то еще… В Строгановку… Отца возьмут преподавать… Ему есть чему научить студентов, точно есть. А он сидит дома, никому не нужный, всеми забытый…

Как только уехать? Отец не отпустит его на целый день, а с Элей – тем более. Придется что-то придумывать, врать. Но это ложь – во спасение. Это уж точно – во спасение.

Митя уснул, так и не придумав, что сказать отцу, чтобы он ни о чем пока не догадался.

Когда проснулся, то решение было в голове готовое. Вот удивительное свойство подсознания – отпустило Митю отдохнуть, а само тем временем проработало все возможные варианты и выбрало самый лучший и неожиданный: Митя скажет, что пойдет в школу помогать завучу, Таись-Игнатьевне, родители всегда приветствуют, когда Митя активен в школе, больше мать, конечно, но отец не спорит, соглашается. И главное, в школу отец за ним не пойдет – школа рядом, в соседнем дворе, с Таисией он поругался еще в прошлом году, когда та попыталась поговорить с отцом о том, что они единственные из полных семей не сдают деньги на нужное школе оборудование. Зря Таись-Игнать тогда задела эту тему, отец взвился, конечно, лишнего наговорил. Но замдиректора к Мите относится хорошо, подмигивает ему, часто просит помочь с чем-то, не лезет так, как Марина, но точно симпатизирует.

Вот он пойдет в школу, а там якобы застрянет. Они ведь не на целый день с Элей уедут – туда-обратно… Митя не хотел точно считать, сколько времени уйдет на поездку. Как получится… Отец будет думать, что он в школе, будет звонить, Митя будет отвечать, отец, зная, что Митя – вот он, рядом, в триста метрах от дома, будет спокоен. Ну, а уж когда вечером Митя приедет с фотографией той статуи, за которую отец когда-то получил первую премию в Москве… Или даже не в Москве… в России… Митя сразу, по дороге сделает фотографию, есть фотостудия у метро, и придет с ней домой, и повесит ее в гостиной, и можно будет честно признаться, что ездил в лагерь. Отец ругаться не будет, Митя был почти точно уверен в этом. А про Элю он и не скажет. Это – закрытая территория. Территория его свободы. Территория его любви.

При мысли об Эле заволновалось все в душе и теле, Митя побыстрее встал, помахал руками, размялся, побежал в душ, включил сразу ледяную воду. Отец, услышав, что сын проснулся, зашел большими шагами в ванную, отдернул шторку, прислонился к стене.

– Бать… – Митя смущенно стал задвигать шторку. – Льется вода…

– А и пусть льется! – ухмыльнулся отец. – Какой ты стал… Просто юноша… Мужик… Бабы, наверное, с ума сходят, да, Митяй… Так что там у тебя было с девицей этой? Неужели вот так и съездил с ней, в одной гостинице жил и ничего, а?