Читаем без скачивания Второй вариант - Юрий Теплов

— Рис — он и сладкий, он и горький.

Горький в том смысле, что за него приходится платить кровью...

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил Новиков Пластырева.

Федор лежал бледный и тихий, укрытый одеялом до подбородка. Услышав голос Новикова, открыл глаза и улыбнулся.

— ДМБ[3] — раньше срока, — ответил. — А чувствую себя нормально.

Военный хирург капитан медицинской службы Владимир Ремез откинул одеяло. Нога, бедро — все было в бинтах. Сказал Федору несколько ободряющих слов, снова прикрыл его одеялом.

— Так не забудьте мою фамилию, — попросил Новикова Федор.

— Не забуду...

Когда вышли из палаты, хирург сказал:

— Тяжелая жизнь предстоит Пластыреву. Личная жизнь тяжелая...

Сначала Новиков не понял, а уразумев, ужаснулся услышанному. Федору же всего девятнадцать! Наверное, и женщину еще не знал в своей жизни... Спросил:

— Что, надежды нет?

— Медицина сейчас чудеса творит. Есть надежда.

От сердца немного отлегло: если есть надежда, значит, еще можно жить, значит, тлеет впереди костерок.

— Эвакуируем его завтра в Москву, — словно ответил на его мысли Ремез.

Они обходили палаты. Новикова, в его белом халате, тоже принимали за доктора. В одной из палат, где лежали раненые афганцы, Ремез спросил сестру:

— Где Ширахмат? Корреспондент им интересуется.

Новиков еще вчера выяснял у Ремеза, жив ли тот дехканин, которого привезли на вертолете. Оказалось, жив и уже ходит, помогая персоналу по хозяйству.

Сестра ответила:

— Картошку, наверно, чистит.

Так оно и оказалось. Худой, наголо остриженный, он напоминал и мальчишку, и маленького старичка одновременно. Сначала не мог взять в толк, что от него хотят, пока не объявился таджик — переводчик из выздоравливающей команды. Ширахмат рассказывал, жестикулируя, сверкая глазами, и перед Новиковым вставала судьба человека, тесно переплетенная с судьбой народа, революции, страны.

«ПУСТЬ ПРОКЛЯНЕТ АЛЛАХ!..»

Ширахмат лежал на земле и продолжал слышать выстрелы, крики и даже знакомые голоса. Только все отдалилось, будто происходило за толстыми стенами. И боль потеряла остроту, стала вязкой и тупой. Если не шевелиться, то не чувствуешь ее совсем. И Ширахмат не шевелился, постепенно погружаясь в забытье. Но сознание не выключалось, в какой-то клеточке мозга еще жило. Потому все, что произошло, оставалось в нем. И то, что происходило, тоже воспринималось как неотвратимость, как зло, которое неизбежно. Он по-прежнему слышал бормотание старого Гуляма. Тот недвижимо и с безучастным видом сидел на своем колченогом низеньком стуле. Но слова, едва доносившиеся до Ширахмата, не были безучастными. Старик звал в свидетели аллаха, звал без обиды и без горечи, будто хотел одного: чтобы всевышний все увидел и запомнил.

Но разве может аллах вернуть к жизни учителя? Разве может воскресить братьев — Маномархана и Нурмамата? Если аллах все видит и знает, то зачем не остановил руку мусульманина, поднявшего на своего единоверца оружие в час намаза?

Солнце било прямо в глаза Ширахмату. Он чувствовал его сквозь прикрытые веки. Но не отворачивал лица, боясь, что сотня кинжалов снова вопьется в тело — так он ощущал боль.

И вчера тоже светило солнце, когда жители собрались на митинг возле школы. Худенький, похожий фигурой на мальчишку, учитель громко говорил, что свет знаний пришел и в их кишлак, что теперь каждый ребенок и каждый взрослый будет уметь читать и писать. Ширахмат стоял в те минуты рядом с бочкой, на которую забрался громкоголосый учитель. Когда тот сказал, что каждый дехканин научится писать, Ширахмат взглянул на свои черные жилистые руки и подумал, что учитель рассказывает сказки. Подумал и тут же перехватил взгляд Пегобородого. До того он куда-то уходил из кишлака, оставив надолго молодую жену. Ширахмат один раз увидел ее у родника и с тихой надеждой взмолился, чтобы ее старый муж не вернулся никогда.

А он — вот, стоит опершись на палку с длинным стальным жалом внутри. Стоит надавить на сучок, и жало выскочит, как лезвие ножа. Смутно затосковал Ширахмат, поймав взгляд Пегобородого.

Ему вспомнилось, как год назад приехали в кишлак на тяжелых колесных машинах представители новой власти: большой начальник, одетый в неудобный серый костюм, и пятеро из царандоя. Начальник, то и дело вытирая вспотевшее лицо, говорил, что нет теперь богатых и бедных, что земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает. «Как это нет богатых? — не понимал Ширахмат. — Разве мир перевернулся? Разве отдаст Пегобородый хоть один джариб своей земли мне и моим братьям?» А тот, слушая приезжего, согласно кивал, но глаза говорили обратное, глаза говорили «нет», а руки были готовы поднять страшный посох со стальным жалом. Чтобы забрать у него землю, надо было уничтожить весь его род, а значит, и того, кого носила под сердцем его молодая жена.

Приезжие укатили на своих тяжелых машинах, оставив в кишлаке учителя, быстроногого, маленького и худого. Он заходил в каждый дом и, забыв обычаи предков, громко кричал, что надо строить школу, что только глупый ишак не понимает своей пользы. Его слушали и молчали. Лишь однажды старик Гулям сказал:

— Скворец тоже может говорить, если его научить. По у скворца нет рук.

Наверно, услышал Пегобородый слова Гуляма, и первый назвал учителя в глаза скворцом. Он же говорил старикам, что школа — это затея неверных, иначе зачем бы русские солдаты привезли на своих машинах камень и доски? Шурави хотят, чтобы дети мусульман перестали чтить коран, чтобы женщины сняли паранджу и открыли свое смуглое лицо чужому взору безбожников.

Ширахмат не хотел верить словам Пегобородого. Но верил. Несколько лет назад, когда тот снарядил караван за товарами в Пакистан, а затем в Кабул, Ширахмат подрядился в погонщики. Тогда на подходе к Кабулу он и увидел белых мужчин в коротеньких штанах и их женщин с обнаженными плечами и лицом. Они выскочили из автобуса и устремились к каравану, как будто хотели взять его штурмом. Кричали и беспрестанно щелкали машинками, которые делают фотокарточки. К какому племени принадлежали эти люди, Ширахмат не знал. Лишь когда они так же шумно уехали, услышал название племени: турист... Нет, не хотел Ширахмат, чтобы мужчины их кишлака ходили в такой стыдной одежде, а женщины любому встречному показывали плечи и лицо. Даже представить не мог, чтобы внучка старого Гуляма могла показываться на людях в таком виде.

А может, ничего страшного и не случилось бы, если б она ходила без паранджи, если бы новые законы, о которых говорил учитель, пришли в их кишлак? Все могло выйти по-другому, если б за жену не надо было платить. Тогда она не стала бы третьей женой хозяина каравана. Не мог старый Гулям отказать человеку, к голосу которого прислушивались даже старейшины и который заплатил за молодую жену шесть тысяч афгани. Зачем старику деньги? Но обычай есть обычай. Сломала буря горный цветок, расплела девочка косы и стала любимой женой Пегобородого.

Ширахмат метался тогда по своему двору. Старший брат Маномархан говорил ему успокоительные слова и посоветовал уйти на несколько дней в горы. Ширахмат не думал в те дни, что может встретиться в горах с душманами, хотя и знал, что они пришли недавно караванной тропой из Пешавара. Ему было все равно. Только одно желание заслонило все: увидеть птицу Улар. Говорят, кто увидит ее хоть раз, тот станет счастливым. Только сильный духом и смелый человек может встретить ее — так высоко она живет. Ходил Ширахмат по козьим тропам, ночевал в каменных мешках, не разжигая костра, вглядывался вверх и вниз, но, кроме резких черных теней, ничего не видел.

Спустившись с гор, он сказал братьям:

— Я иду строить школу.

В тот вечер они, отгородившись от всего мира низким дувалом, сидели в своем дворе и говорили о жизни. Большой начальник в сером костюме приехал и уехал, а кто будет проводить его слова в жизнь?

— Я, — сказал Маномархан.

— И я, — сказал Ширахмат.

— И я, — повторил младший, Нурмамат.

Разве в других школах не учат дети коран? Разве школа разрешает юноше наступать на след старца?

— Мы такого не слышали, — сказали братья.

Настало утро, и все трое, вместо того чтобы пойти на рисовое поле Пегобородого, пришли на стройку. Учитель, увидев их, воздел руки и воскликнул:

— Вы — мужчины! Вы — революция! Вы — солнце нашей свободы!

Он всегда говорил непонятно и красиво, худенький учитель из Кабула. «Солнце свободы!..»

Плавилось солнце в глазах Ширахмата, глядел на него в своей недосягаемости мудрый аллах, обещая вечное блаженство в мандариновом раю. Открылись золоченые ворота, чтобы пропустить длинную лохматую очередь. «Здравствуй, учитель. Я иду за тобой».

— Куда лезет этот пес гяуров? Забейте его камнями! — говорит кто-то вверху голосом Пегобородого.

И вот уже волокут его двое в желтых одеждах, а он, безумный, кричит: