Читаем без скачивания Судьбы человеческие - Фэй Уэлдон

Мне было бы отрадно сообщить вам, читатель, что Джон Лэлли искренне скорбел по своей жене и раскаивался в своем с ней обращении, но я не могу этого сказать. Он предпочел вспоминать о ней, как бы редко это ни случалось, как о глупой женщине. О подобной честности и постоянстве мнений необходимо сказать отдельно.

Нет ничего гаже, чем слышать от скорбящего супруга (супруги), каким хорошим, добрым и удивительным человеком был ушедший супруг, в то время как вам прекрасно известно, что они прожили жизнь в ругани и оскорблениях. Лучше бы мы старались не говорить гадости о живых, чем потом говорить хорошо об ушедших.

Время бежит так быстро, и жизнь у всех нас так коротка.

Похороны

Как киношники любят похороны! Разрытая могила, пустынный двор церкви, печальные родственники — и все либо бледно-заплаканные, либо сердитые. Мы будто слышим голос режиссера: нет, нет, Маурин — или Генри, или Уэнди — Бога ради! Нет! В шестой раз: ты бросаешь землю на гроб, а не просто даешь ей упасть. Еще раз, пожалуйста… чем скорее мы отснимем, тем скорее по домам… и ветер свищет и плачет вокруг фальшивых родственников, будто упрекая, что даже это, даже смерть — все на потребу толпе, наживе и фантазии. И даже в кино похороны редко получаются как следует: и тяжесть утраты, и пугающая таинственность гроба, и пустота после церемонии; голос священника теряется в порывах ветра, и накатывают мысли о том, как быстро уходят поколение за поколением, и как бессмысленно существование.

К чему обременять себя суетой жизни, говорит нам разверзтая могила, если смерть поглотит всех и вся? Мы даже теряем порой у могилы ощущение будущего мира; знание о том, что земля вертится, и волны набегают и отступают; а приливы и отливы сменяют друг друга. Нет, поистине невозможно все это вместить в кинопленку.

Ну а уже что до сожаления, то камеры даже пытаются передать дух зала кремации. Что там может поразить взгляд? Вполне обычная комната, священник на все случаи, гроб, исчезающий за занавесочками… Не видно даже огнедышащей печи. И, чей именно прах вам вручают затем? Именно вашего родственника (знакомого)? Да кто поверит этому! И какая разница? Конечно, никакой! Священник бормочет что-то, как заведенный (еще бы, двадцать кремаций в день), путает имена, но старается. Ну что ж, вот и все. Достаточно.

Этакая смесь поспешности, доброты и патетики: в смерти мы все равны. Пусть будет так.

Эвелин кремировали. Джона на кремации не было. Он сказал: Хелен должна выбрать между Клиффордом — и тем, чтобы он присутствовал на похоронах. Она выбрала Клиффорда: по крайней мере, тот не принес ее матери никаких страданий. Напротив, стараниями Клиффорда был утеплен дом, починена крыша, и сделано многое другое по хозяйству.

Жители Эпплкора явились на кремацию в немалом числе: Эвелин любили, жалели и уважали за ее верность полоумному мужу. Помимо того, пришли посмотреть на Клиффорда: всех облетела весть, что он будет на похоронах. Клиффорд из Леонардос был известен широко: он вел теперь свою программу на Би-Би-Си, которая называлась «Поиски пути — через искусство», и, хотя немногие смотрели программу, но все знали о ней. (Не уверена, впрочем, что действительно люди пришли из любопытства, однако то, что до крематория было достаточно далеко — а людей набралось много, говорит само за себя).

Приехали поддержать Хелен Отто и Синтия. Они решили, что должны заменить ей теперь родителей, поскольку ее мать умерла, а отец, после того, что они услышали о его поведении — хуже чем умер.

Клиффорд был на удивление вежлив и всепрощающ:

— Как художник, — сказал он в защиту Джона, — он просто не видит различий между жизнью и смертью. Его работа вся посвящена то одному, то другому.

— Ты имел в виду, что он сошел с ума, — подсказал Отто.

— Наполовину, — уточнил Клиффорд.

— Бедняжка Хелен, — сказала Синтия. И добавила с той изумляющей всех интуицией, которая будто озаряла ее: — Я надеюсь, что теперь, когда ее мать умерла, вы лучше уживетесь друг с другом.

— Со мною не нужно уживаться, — сказал Клиффорд. — Я — самый уживчивый человек в мире… — но тут он рассмеялся. По крайней мере, сам он знал, что это неправда.

— Как Господь Бог, — заметила Синтия. Она была одета для похорон в, густо-черное, а на шляпе красовалась ярко-алая роза.

На Хелен было то самое старое пальто, в котором она пришла на вечер первой встречи с Клиффордом. Она так и не выбросила его. Хелен не знала, отчего; еще менее она знала, отчего надела его на похороны матери. Эвелин оно не слишком нравилось. Но пальто казалось Хелен символом неповиновения — и любви одновременно; она рассматривала его как залог материнского благословения.

Во всяком случае, теперь Хелен была уверена, что Отто и Синтия простили ее, если было что прощать. Сейчас ей ясно виделось, какой злодейкой она могла казаться в те тяжкие дни развода и отчуждения Нелл у отца.

Во всяком случае, сами Синтия и Отто, что бы там ни чувствовали к Хелен, после авиакатастрофы были настолько потрясены неприглядной ролью Клиффорда в этом, настолько шокированы гибелью Нелл, и настолько оскорблены решимостью сына преследовать Хелен своими обвинениями еще долго после того, как в этом отпала необходимость, что давно уже почувствовали жалость и симпатию к ней.

Джон Лэлли был теперь в их глазах чудовищем, а если вы простите мне редкое выражение, читатель, то даже дерьмом. И, надо сказать, я сама еле сдерживаюсь от соблазна назвать его этим самым последним словом.

Ну что ж: Хелен любит Клиффорда. Я очень стараюсь любить его тоже. А он любит Хелен: и что уже много лучше.

Они оба — родители Нелл. Если мы любим Нелл, то мы должны приложить все усилия, чтобы полюбить ее родителей. Примерно такая формула: для того, чтобы понять и полюбить себя, нужно понять и полюбить своих родителей. Если мы станем ненавидеть одного — или обоих, мы так или иначе будем ненавидеть свою половину или всего себя. А это ни к чему хорошему не приведет.

На Дальней ферме

Видение же Эвелин о малышке Нелл было более или менее правдоподобно. Нелл проводила свои солнечные дни на зеленых полях. Это была ферма, но ее хозяева, Клайв и Полли, были отнюдь не фермерами, а уголовниками, иммигрантами из лондонского Ист-Энда. Это место было для них ценно его скрытостью от глаз и возможностью убежища от преследований полиции, а отнюдь не скотом, молоком и сметаной.

Чистотой ферма не блистала; традиции же Полли в готовке состояли в тушеных бобах, подгоревших тостах или, еще лучше, в обилии копченого лосося и шампанского. Во всяком случае, приготовлением пищи Полли себя не обременяла. В то же время Полли в душе была деревенской женщиной и хозяйкой. Она выращивала на плетне, огораживающем свинарник, а на самом деле склад ворованных товаров, прелестные вьющиеся растения; но земля ее, в немалом количестве восьми гектаров, либо стояла под парами, либо сдавалась под выпас. Немного позже в означенном свинарнике устроили производство наркотиков. Когда же у Полли заводились большие деньги, то она предпринимала путешествие в местную оранжерею, чтобы купить и посадить в саду растения уже в полном цвету.