Читаем без скачивания Живая смерть (сборник) - Дмитрий Булгаковский

Барон, человек сильный, могущий постоять за себя и не трусливого десятка, сверх того никак не допускавший подобных необычайных историй, вызвался провести ночь в заколдованном дворце с целью доказать нелепость распущенных слухов.

И вот он запасся парой револьверов, конфоркой для приготовления кофе, сигарами и интересною повестью, чтобы терпеливо дожидаться утра и возвращения своих товарищей.

Друзья оставили его сидящим в глубине большой бальной залы, преимущественно посещаемой, как уверяли, привидениями. Эта зала и две прилегающие к ней комнаты, в одной из которых вышеупомянутый генерал отомстил за свою честь, убив обольстителя и его любовницу, были в этот вечер ярко освещены.

Как я и ожидал, — рассказывал барон, — скоро начался шум и шорох, и я невольно рассмеялся при мысли, сколько нашлось людей, способных принять летучих мышей за привидения. Думая таким образом, он закурил новую сигару, наполнил чашку кофеем и продолжал читать начатую повесть. Вдруг послышались какие-то другие звуки, не похожие на первые. Барон не имел ни малейшего понятия о спиритических явлениях; но в его описании этих звуков каждый спирит тотчас узнал бы медиумические стуки. Прислушиваясь к ним, с целью объяснить их причину, барон оглянулся и тут вдруг увидал приближавшиеся с противоположного конца залы две фигуры, графа и жены австрийского генерала.

Обоих он знал при их жизни. Неслышными шагами подходили они к нему, но так естественно, что на минуту он принял их за живых людей. У графа глаза были опущены, а спутница его пристально смотрела на нашего друга, и оба проскользнули в дверь, выходящую в переднюю. Барон последовал за ними, держа револьвер наготове. «Говорите, кто вы? или я выстрелю!» — громко сказал он. В третьей комнате, именно в той, где совершилось двойное убийство и потолок которой до сих пор еще носит следы брызнувшего мозга из раздробленного черепа несчастного графа, барон выстрелил. Граф упал, а спутница его, пристально взглянув на барона, неслышно скользнула в противоположную дверь. Дверь захлопнулась за нею в то мгновение, когда барон подошел к месту, где, как он видел, упал граф. Но графа или его видимого образа там не оказалось, хотя тут же, в полу, находилась вонзившаяся в него пуля.

Когда на следующее утро пришли друзья барона, они нашли своего товарища лежавшим у открытого окна большой залы в бес чувственном состоянии. Три дня пролежал он больной в постели, и итальянские газеты много толковали про случай с неустрашимым англичанином. Он, впрочем, и до сих пор остался тем же неверующим в сверхъестественное, и теперь так же скептически относится к привидениям, а все-таки он допускает, что призраки, виденные им в замке, не были из обыкновенной плоти и крови.

VI[1]

В 1864 году летом прибыл к нам в село молодой человек, лет 25-ти, — рассказывает один приходский священник, — и поселился в чистеньком домике. Этот господин сначала никуда не выходил, а недели через две я увидел его в церкви. Несмотря на молодые лета, лицо его было помято, морщины кое-где легли целыми складками, и невольно говорили, что не без бурь и потрясений прошло его юношество. Он стал часто посещать нашу церковь, и не только в праздники, но и в будни можно было его видеть молящимся где-нибудь в углу при слабом мерцании лампадки. Он всегда приходил рано, уходил позднее всех, и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест.

Вот что передал о себе этот молодой человек: «Отец мой был мелкопоместный помещик в Я-ской губернии Д. уезда; принадлежала ему одна деревенька. Тихо, плавно текла моя жизнь, и я был примерный ребенок. Но вот мне исполнилось десять лет, и я поступил в одно из среднеучебных заведений. Тяжело мне было привыкать к новой жизни: в заведении я уже не слышал более того теплого, истинно-религиозного наставления, какое мне давали дома на каждом шагу. Сначала я был религиозен и часто молился, но эта молитва была нередко причиной насмешек моих товарищей. Все воспитанники этого заведения без надзора родителей были страшными кощунами, и их язвительные насмешки сыпались градом на мою голову за мою религиозность. Поддержки у меня не было, и моя охота к молитве слабела с каждым днем, сначала потому, что я стыдился товарищей, а потом опущение молитвы уже обратилось у меня в привычку; я пристал к моим товарищам и молитва уже более никогда не приходила мне на ум. Беседы и разговоры наши были самые грязные, богопротивные. Насмешки над священным писанием, над богослужением, над усердием и религиозностью некоторых священников и простого народа, — вот что было постоянным предметом наших разговоров. Сначала меня коробило от всего этого; потом время и общество притупили во мне и это последнее проявление доброго, остаток домашнего воспитания. Но все-таки, как я ни опошлился в этой среде, во мне было сознание того, что я грешу перед Богом; а между тем я продолжал делать то же, что и товарищи. Время шло. Я перешел в последний класс, и тут-то окончательно совершилось мое падение, и прежние насмешки над священными обрядами и религиозностью людей перешли в полное осмеяние всей Божественной религии. Я сделался отъявленным материалистом. Бытие Бога, бессмертие души, будущая загробная жизнь — все это я стал считать порождением фантазии и зло смеялся над всем. Крест — это орудие нашего спасения — я сбросил с себя и с каким-то презрением посмотрел на него… Когда я стоял в церкви по приказанию начальства, как я издевался, как смеялся над отправлением Божественной службы! Когда наступали постные дни, я нарочно старался поесть скоромного, чтобы показать полное презрение к церковным постановлениям; святые иконы, жития святых были главными предметами моих насмешек. Всегда пред принятием св. тайн я старался хоть что-нибудь поесть и потом уже шел к причастию. Одним словом, в эту пору я был каким-то извергом, а не человеком.

Но вот наступило время выхода моего из заведения, и тут-то я ринулся со всей силой в бездну погибели, и много, много я увлек за собой чистых, невинных душ!…

В один год померли от холеры мои добрые родители и их-то теплая молитва пред престолом Всевышнего, должно быть, повела к исправлению заблудшего их сына. По получении известия о их смерти, я отправился в село к ним на могилу. Странно: как я ни опошлел, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, все-таки привязанность к родителям осталась, и холодный развратный ум уступил голосу сердца — желанию побывать на могиле, и не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божия, потому что эта поездка на родину была началом моего исправления. Приехавши в родное село, я спросил церковного сторожа, где могила таких-то, и не думая перекреститься на церковь, отправился к указанному месту…

Вот уже могила от меня шагах в десяти, вот уже я вижу и свежую насыпь, но… вдруг потемнело у меня в глазах, дыхание захватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мной тут было, только я пришел в сознание уж в квартире, нанятой моим слугою у одного крестьянина. Из рассказов его я узнал, что все окружавшие меня думали, что со мною удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта. На другой день я встал совершенно здоровый и как ни ломал голову, не мог объяснить себе, отчего со мною сделался такой припадок. Потом я опять в те же часы дня отправился на могилу: но каково мое было удивленье, когда и в этот раз случилось со мной то же, что вчера. Думая, что меня постигла падучая болезнь, периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома, и припадка не было. Но когда я пошел на четвертый день и стал только приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Вставши утром на другой день, я встретил своего слугу каким-то испуганным, боящимся меня. После я узнал, что он тут же порешил, что в этих припадках что-нибудь недоброе, и что я, должно быть, слишком грешен, коли Господь не допускает меня до могилы родителей. Счастливее меня он был тогда: у него была вера в Промысел, вера в Бога, а я был жалкий человек и не хотел признавать во всем этом перста Божия. Впрочем, меня довольно озадачили эти странные припадки, и я послал на ближайшую станцию за доктором. Доктор обещал прибыть на другой день и, в ожидании его, я уснул в 12 ночи. Утром я проснулся рано, и Боже мой! страшно вспомнить: я не мог пошевелиться, язык не повиновался, я лежал весь расслабленный, тело мое было все в огне, губы высохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом.

Явился доктор, осмотрел меня и дал лекарство. Началось лечение. Сначала доктор прописывал мне лекарства без затруднения, но потом долго, долго иногда просиживал около меня, кусая губы, и однажды, после шестинедельного леченья, написал мне на бумаге: „Имея дело с мужчиной, я всегда открыто говорю о его болезни, как бы она ни была опасна; ваша болезнь необъяснима, несмотря на мои усилия понять ее; поэтому, не предвидя успеха от трудов моих, я оставляю вас ждать, когда она сама собой откроется“. Каков же был мой ужас, когда меня оставила человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У другого есть надежда на высшую помощь, но ее отверг мой развращенный ум. С каждым днем болезнь моя усиливалась и осложнялась: на теле появились прыщи, которые перешли в гнойные раны, от них несся смрадный запах, я не знал, что делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя.