Читаем без скачивания Калина красная - Василий Шукшин

-- Нашли?

-- Девять пар.

-- Дак, а Митьку-то не тронули?

-- А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился, его отец и отделил. Их не тронули. Но все равно, когда отца увезли, Митька сам уехал из Краюшкина: чижало ему показалось после этого жить там.

-- Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил?

-- Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на базаре: жалеет, что дом продала в деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, говорит, нужна бы-ла, а ребятишки выросли -- в тягость стала.

-- Оно так, -- сказали враз несколько старух. -- Пока водисся -- нужна, как маленько ребятишки подросли -- не нужна.

-- Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-ни-будь -- он тебе...

-- Какие они нынче, зятья-то! Известное дело...

Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала семейный альбом с фотографиями, кото-рый сама она собрала и бережно хранила.

-- А это Михаил, -- показывала Люба братьев. -- А это Павел и Ваня... вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам коман-дир письмо прислал... Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо... Во сне вижу -- смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш... Во, строгий какой, а само-му всего только... сколько же? Восемнадцать ему было? Да, восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили сильно... А больше нигде даже не царап-нуло.

Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил. Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и спокойный.

-- Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку под-толкнул.

Люба склонилась ближе к Егору и спросила негромко и хитро:

-- А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты...

-- Да ты что! -- искренне воскликнул Егор. -- Я, правда, думал, он на себя просит, как говорится: вызываю огонь на себя.

-- Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал?

-- Ну... везде свои обычаи.

-- А я уж, грешным делом, решила: сказал ему чего-ни-будь Петро не так, тот прикинулся дурачком да и плесканул.

-- Ну!.. Что ж я?..

Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в их сторону... Встретились взглядом с Его-ром. Петро по-доброму усмехнулся.

-- Что, Жоржик, сварил было?

-- Ты прости, Петро.

-- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.

Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал здесь, в крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вло-мился в мирную беседу. Но движение есть движение: посте-пенно разговор за столом стих. И все сидели и слушали марш-движение.

А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна.

Егору постелили в одной комнате со стариками, за цвета-стой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет.

Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо.

Егору не спалось. Эта тишина бесила.

Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только ста-рик похрапывает да тикают ходики.

Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло... Только хрустну-ла какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то.

Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, ника-кой не сонный голос Любы:

-- Ну-ка, марш на место!

Егор остановился. Малость помолчал...

-- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом.

-- Ни в чем. Иди спать.

-- Мне не спится.

-- Ну, так лежи... думай о будущем.

-- Но я хотел поговорить! -- стал злиться Егор. -- Хотел задать пару вопросов...

-- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?

-- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам...

-- Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник, -- раздался вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспан-ный.

-- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба.

Егор пошел на место.

-- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще стару-ха. -- Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу.

-- Фраер!.. -- злился шепотом Егор за цветастой занавес-кой. -Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой!

Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок.

-- Луна еще, сука!.. Как сдурела. -- Он опять перевернул-ся. -Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спра-шивается?

-- Не ворчи, не ворчи там, -- миролюбиво уже сказала старуха. -Разворчался.

И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитиро-вал:

-- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не со-стоялся. -- Пауза. И потом в тишину из-за занавески полете-ло еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы!

Старик перестал храпеть и спросил встревоженно:

-- Кто? Чего вы?

-- Да вон... ругается лежит, -- сказала старуха недоволь-но. -- Первое место не занял, вишь.

-- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг.

-- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там?

-- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так ска-зал Лихтенберг. И он вовсе не ругается, он острит.

-- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без из-девки.

-- Француз, -- откликнулся Егор.

-- А?

-- Француз!

-- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились.

Стало тихо. Только тикали ходики.

И пялилась в окошки луна.

Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал:

-- Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... эки-пировкой. Оденусь.

Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.

-- Ехай, -- сказала она тихо.

-- А чего ты так смотришь? -- Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от воз-можной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грус-тить не умел -- он нервничал.

-- Как?

-- Не веришь мне?

Люба долго опять молчала.

-- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашива-ешь -- верю, не верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит.

Егор нагнул свою стриженую голову.

-- Я бы хотел не врать, Люба, -- заговорил он решитель-но. -- Мне всю жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет.

-- Спасибо за правду, Егор.

-- Ты хорошая, -- вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. -- Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. -Егор положил свою руку на руку Любы. -- Останусь один и спрошу свою душу. Мне на-до, Люба.

-- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу... -- У Любы и теперь на глазах выступили слезы. -- Но худого слова не скажу.

Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.

-- Так... Все, Любовь. Больше не могу -- тяжело. Прошу пардона.

И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле не-паханое, и на нем только-только проклюнулась первая ост-ренькая травка. Егор шагает широко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, -реши-тельно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел -- как будто в этом одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого.

И вдруг за ним -- невесть откуда, один за одним -- стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспе-вают. Это все его дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор -- шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:

-- Ну, будет уж! Будет!

Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы... И Губошлеп про-пал.

...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли авто-бус или какая-нибудь попутная машина -- до города.

Одна грузовая показалась вдали.

Работалось и не работалось Любе в тот день... Перемога-лась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда от-доились, молоко увезли и они выходили со скотного двора:

-- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. -- Ска-зала и сама подивилась. -- Ну, надо же! Болит и болит ду-ша -- весь день.

-- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то?