Читаем без скачивания Очарование темноты - Евгений Пермяк

На арене в праздничной одежде, торжественный Родион Скуратов, главный управляющий всех шало-шальвинских заводов, сын кузнеца и внук кузнеца. Он подымается на трибуну в виде четырехскатной лестницы, на каждой ступени которой обозначены цифры лет, начиная с 1902 года, памятного в Шальве появлением молодого хозяина и переменами в заводской жизни. Лестница кончалась площадкой с надписью: «1906 год».

— Господа рабочие, мастера, техники, инженеры и все присутствующие... — начал заученно и громко Родион.

Такую же здравицу, с некоторыми изменениями, провозглашал во дворце Платон Лукич. И всем было весело и во дворце, и в цирке. Хлопание пробок, выстрел новогодней золотой «царь-пушки» не заглушили бы, если б и могли, протяжный, глухой рев взорвавшегося динамита, будь этот взрыв в пяти — семи верстах. Он же произошел за двадцать.

Потаков, упиваясь звоном бокалов и шампанским, и в сотую долю не мог представить того, что произошло. Он не узнает об этом и час спустя. Шальвинский телеграфист, приняв все поздравительные телеграммы и отправив их с доставщиками, решил самопоздравитьея одной из присланных бутылок благодарными за телеграммы шальвинскими господами.

Напрасно аппарат Морзе настойчиво выстукивал условные позывные Шальвы: «ШЛВ». Телеграфист спал. Наконец аппарат разбудил его. Встрепанный, он с трудом переводил в слова тире и точки.

Телеграмма извещала: «НЕМЕДЛЕННО РАЗЫЩИТЕ ПОТАКОВА У НЕГО ДОМА ВЗРЫВ». Подписи, как и адреса, не было. Телеграфист знал, где Потаков встречает Новый год.

Посыльных уже нет. Бежать самому и оставить дежурство нельзя. Трезвея от волнения, он вспомнил о телефоне и бросился к нему.

— Центральная станция, экстренно, первый номер, громкий звонок к самому.

Телефонистка, бодрствовавшая в эту ночь, разъединила Платона Лукича с поздравлявшим его дежурившим по заводу инженером. Платон, сделав ей замечание, услышал голос:

— Платон Лукич... Беда... Пришла телеграмма о взрыве дома Потакова...

Акинфин попросил несколько раз перечитать телеграмму и приказал телеграфисту немедленно выясните, какой взрыв, что взорвано, есть ли пострадавшие, и просил незамедлительно позвонить ему по телефону.

Долго раздумывал, сказать или нет об этом Потакову и как сказать... Может быть, это злая ложная весть под Новый год? У Потакова было кому это сделать. Он умел прижать и любил недодать, пообещать и не выполнить обещанного.

Ко всему этому во дворец пришли ряженые. Человек двадцать. Во главе с Овчаровым в облике Кащея Бессмертного, с казной в кошеле — с шоколадными рублями, обернутыми в тонкую золотую фольгу. Таких рублей «начеканили» тысяч с пять и завтра будут продавать по пятачку в пользу Кассы, а здесь господам рубль за рубль или кто сколько может «в кружку».

Нигде Овчаров не упускал возможности добыть лишнюю копейку для своей Кассы. В ней была вся его жизнь, весь он и все, что составляло смысл и цель его существования. О нем особо и подробно еще будет сказано. Теперь же послушаем, как деликатно и мягко предупредил Платон Потакова:

— У вас, Антип Сократович, что-то дома неладно... Поговорите, пожалуйста, с дежурным телеграфистом.

Долго добивался подробностей Потаков. Одних нет дома, другие легли спать. Его беспокоило, что с домом, что с сыном. Наконец удалось выяснить, что дом цел, сын спит, а завод уже невозможно спасти. Взорвана плотина, вода и лед смывают, срезают все на своем пути.

О жертвах Потаков не спросил. До людей, как заметил Платон, ему не было дела, и Акинфин попросил «состучаться» по телеграфу и спросить о людских потерях. Выяснилось, что пострадал только караульщик-старик, да и тот, благополучно отрезвев, выплыл на льдине в луга и теперь сушится у псаломщика, отпаивается от простуды белоголовочной и закусывает солеными груздями и рыжиками.

Платон не мог сдержать улыбки, а не сдержав ее, устыдил себя за радость, которую он испытывает. Так нельзя!

Можно радоваться краху врага, честно выбитому из седла на турнире конкуренции. Можно выпустить соседа-заводчика в трубу и «растянуть» его, по все же «не как-нибудь, но в строгих правилах искусства».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Это же подтвердил Платон за утренним завтраком, сказав Скуратову:

— Можно, Родик, в борьбе применять все приемы. Снижать в убыток себе цены. Нарушать сделку и уплатить неустойку. Опередить рекламой. Но ломать станки, мстить за это взрывом и гибелью завода — это безнравственно и подло.

— А думал ли, Платик, о нравственности он, подкупая Сережку Миронова?..

— Во-первых, Родик, это не установлено, а во-вторых... Во-вторых, не следует устанавливать.

— Почему, Плат?

— Далеко пойдет. И тень неизбежно падет на кого-то из наших рабочих. А это сделали они или кто-то из них... И когда это докажется, виноватым будешь ты или я. Или оба вместе. Где Сергей Миронов?

— Он в механическом встречал Новый год. И, часок соснув, снова бьется, чтобы как-то собрать из пяти станков два.

— И он не отлучался?

— Ты что-то, Плат, совсем не то...

— Я спрашиваю: отлучался или нет?

— Нет! Все шестеро не отлучались!

— Слава богу, Родька! Налей в таком случае и мне...

Наливал и пил в своем доме Потаков. Ему нечем, кроме вина, было утишить боль. Завода больше нет! Не будет средств восстановить его и промытый зев плотины сажен на двадцать или больше. Все нужно заново. С основания. Это не сто тысяч и не двести и, может быть, не миллион. А у него на счету нули, а впереди неоплаченные векселя да безвексельные долги.

«Заманил проклятый Платошка иностранщиной. Зачем было улучшать хорошее? Зачем было гнаться за лишней прибылью? Жил бы и жил в припряжке у Акинфиных. Коренником захотелось быть в своих оглоблях. Вот и выходит, что лучше быть живой кобылкой-пристяжкой, нежели дохлым жеребцом. А я заживо мертв? Что я теперь? Куда я? В маркеры разве что...»

Чем больше пил, тем глупее городил Антип Сократович. Жена умоляла его не растравлять себя и утверждала, что живым маркером быть куда лучше, нежели умопомраченным заводчиком.

И он внял ей. Внял тем более, что пришла и потребовала разговора Мирониха.

Понял теперь Потаков окончательно, где надо искать конец этой нитке. Теперь он был твердо уверен, что это Сережкиных рук дело. И, не ответив на «здравствуй» Миронихе, он спросил:

— Где злодей?

— Где? Он насупротив меня в кресле сидит, — ответила Мирониха.

Потаков рассвирепел, да тут же погасил в себе свою горячность. Теперь тише надо держать себя. Если он за Сережку возьмется, Сережка за него примется и выложит полторы тысячи подкупных. Тогда не только банкротство, но и острог. А проверить все же хотелось.

— Где Сергей Прохорович? Садись, Анна Петровна...

— Так-то лучше, Антип Сократыч, — сказала Мирониха, садясь в кресло напротив Потакова. — Где же Сергушку быть, как не в цехе... Что же делать ему, как не искупать грех?

— А в чем он грешен?

— В том же, что и ты. Только он сразу перед богом раскаялся, и бог надоумил его клин клином вышибить. А ты — нет. И бог покарал тебя во сто крат горше. На то он бог... Еще не поздно. Отдай нам свои винтовые станки...

Потаков опять занялся огнем гнева и опять угасил его, затем спросил:

— А где их взять? Смыло же все водой...

— А они не смытые. Как стояли, прианкеренные, так и стоят.

— А ты откуда знаешь?

— Была на измывине. Видела. Я ведь знаю то место, где их Сергушок устанавливал. Зачем они тебе теперь?

Ржа их съест — кому польза? Продай! Деньги-то ой как нужны тебе, обездоленному. — Тут Мирониха перекрестилась. Это она умела делать истовее старой скитницы-начетчицы. Умела креститься по старому и новому обряду, смотря где и как истиннее.

— Велю отдать. Не позабудь у своего божка добиться выплаты. Он знает, что стоят станки.

Сказал так Потаков, плюнул и вышел из гостевого зальца, а потом, вернувшись, спросил:

— А тебя-то, старая, каким ветром задуло к нам?

— Тем же! Винтовым вихорьком. Внук ведь... Жалко мне его, если он в острог сядет, хоть бы и с твоей светлостью в один каземат.

Теперь Потаков плюнул смачнее и зашалялся. Не то красное вино, не то кровь пошла горлом. Мирониха пушинкой вылетела. И как не бывало ее.

Ведьма! Другим словом ее и не верящий в нечистую силу не назовет.

Не прошло и часа, как Сережкин дружок, тоже из пусковиков, отвинчивал у станков те части, которых недоставало шальвинским винтонарезным станкам. Он до гаечки знал, что было поломано. А было поломано одно и то же у всех — резьбовый механизм. И все это можно было сложить в один ящик и свезти на санках, какие пользуют рабочие при малой покупке муки, бараньей тушки или чего-то там, что несподручно тащить на горбу и легко доставить на самодельных полозьях.

Старухе не под силу было тянуть за собой санки за двадцать верст, а Сережкин дружок это сделал запросто. На одни лыжи ящик, на другие сам. Обходной дорогой в сумерках привез два-три пуда стальных частей, которые были дороже золотых. Ему теперь что. Завода нет, а работать надо. Вот и получит хорошее место на законном основании. По всей Платоновой нравственности. Он же не переманенный, не сбежавший, не позарившийся на большой рубль, а потерпевший бедствие, впавший в безработицу.