Читаем без скачивания Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим - Владимир Гамаюн

И в этом сне мне не снятся страстные, неземные Аэлиты, но наяву давно налажены отношения с вполне земной сахалярочкой, аборигенкой Ульяной. А вот будет ли у нас та любовь, о которой мы оба мечтаем, это бабка надвое сказала. В этом сне я живу в глухой тайге, на самом берегу проточного озера, которое речушкой стекает в ревущую горную реку. Река не всегда одинакова: весной, в половодье, она неистовствует в перекатах, бьётся и мечется в каменных ущельях, злобно, словно грызёт, подмывает берега, руша вековые деревья и унося их словно спички.

Иногда она, играючи, устраивает заторы изо льда и вырванных с корнями деревьев, чтобы широко разлиться по болотистым низинам, марям и тайге, отчего деревья, как бы становясь короче, стоят по колено в ледяной воде с острыми иголками от тающего льда. Потом затор прорывает словно гнойник на ложе реки, и вся накопленная многотонная масса, ледяным и древесным месивом, устремляется к новой узкости, чтоб уже там взгромоздить новую плотину, ещё выше, ещё страшней.

С порога моего зимовья мне хорошо видно буйство реки – картина захватывающая, и я точно знаю, что пока река не подойдёт почти к моему порогу, я никуда не смогу уйти. Я жду, когда вздувшийся лёд из моего озера вынесет на простор реки, но пока его держат забереги – это лёд, намертво вцепившийся в поросший кустами берег. Но вот поплыла первая льдинка, за ней вторая – это подпирают вода и лёд из верхнего течения речки. Потом, словно торопясь не успеть, льдины, толпясь как живые, заторопились к устью, и вскоре моё озеро почти очистилось ото льда, и лишь белое ледяное ожерелье осталось на берегах моего озерца.

Вода стала падать и на Аллах-Юне, и в протоках с притоками, а значит, наступило лето. За сутки реки сбросили с себя ледяные шубы и заблестели, заиграли новенькой водой, а то, что пока вода мутная, я старался не замечать, зная, что вскоре она станет чистой, как слеза ребёнка. Настаёт самая пора рыбалки.

Я знал, что моё озеро сейчас полно рыбы, набившейся туда от шума и шороха трущихся и ломающихся льдин. Ещё малой весной я, пройдя по льду на другую сторону, протянул двойную капроновую верёвку с блочком на конце, а сейчас осталось закрепить сеть с крупной ячеёй и протянуть её на ту сторону, притопив её до дна. Эта приятная работа для лентяев, и, сделав это дело, можно завалиться на нары в избушке, и предварительно тяпнув ковшик браги, и включив транзистор, помечтать об Ульке, которая на днях обещала перебраться ко мне.

Для якутки Ульяна (Улька) была слишком красивой – русская кровь и якутская сотворили эти раскосые глаза с длиннющими ресницами и белое, крепкое тело. Видно, мать природа выложилась, творя эту красоту с бесстрашным и язвительным характером днём и полным нежности и страсти ночью.

Я её помню ещё угловатой девчонкой, которую в азарте погони, я чуть не затоптал конём. Она тогда состроила мне глазки, показала язык и, засмеявшись крикнула: «А ну, догони!». Я в это время купал коня, и мы с ним плыли как одно целое, я только держался за косматую гриву, потом конь почувствовав дно стал выходить из воды, и я, не теряя момента, уже оказался на нём.

Ну, Ульяна, держись! Я вылетел на берег и погнал по мари, надеясь, что она подалась в старое зимовьё, и по дороге к нему я не стал огибать небольшой овражек, а просто, дав коню толчок корпусом и голыми пятками, перемахнул овраг как птица, почти в это же время услышав девчачье «ой!».

Откуда я знал, что она притаилась в том овражке, а конь своими копытами едва не проломил ей голову, боже, как же я испугался; вот дурак, нашёл себе забаву за малыми якутками гоняться. Соскочив с коня, я кинулся её успокаивать, думая, что она сильно испугана, но она, неумело чмокнув меня в щеку, крикнула: «Дурак!», опять показала язык и унеслась молодым ветерком в сторону своего становища.

Я постарался выбросить из головы это происшествие. Ну поиграли, ну поцеловала девчушка, ну и что из этого? Она ведь ещё совсем ребёнок, но, как я потом убедился, уже с вполне сформировавшимся характером и совсем не детскими желаниями. И спас меня от позорного грехопадения мой внезапный отъезд и, как оказалось, на довольно продолжительное время.

Вернулся я, когда Ульке уже было за двадцать, и это уже была не та худая сахалярочка, а красивая молодая женщина, которая может вскружить голову не только якуту или эвенку, но и любому русскому, которым я и оказался. Я ведь собирался просто навестить так понравившиеся мне когда-то эти дикие места, а застрял на две весны. Улька, как и я же, оставила в Якутске учёбу и все свои дела, а значит, и своё будущее, пожертвовав всем ради меня.

Но мы, став старше, понимали, что ничего у нас не получится, она уже не хотела той таёжной жизни, которой жили её родители и все их предки, она познала город и совершенно другую жизнь, полную возможностей и перспектив. Я, в отличие от неё, не стремился в цивилизацию, от которой так благополучно сбежал, и у меня не было желания возвращаться к прошлому. О будущей разлуке мы не говорили, но понимали, что это неизбежно, и эта весна неожиданно стала тем Рубиконом, который нам предстояло перейти.

Как и следовало ожидать, Улька не пришла ко мне ни в этот день, ни в другой, а на третий день я, всё поняв и почувствовав сердцем разлуку, собрав свои нехитрые пожитки, переправился на ветке (лодка, сделанная из цельного ствола ели) через свою речушку и неспешно двинулся к стойбищу на самом берегу Аллах-Юня.

У аборигенов, якутов и эвенков, я не стал спрашивать об Ульке, но они немногословно лишь одобрили её поступок: «Однако, паря, вы не пара, и разные у вас тропы, у тебя один дорога, у неё другой дорога, а сразу по двум тропам не пойдёшь, а тебе она передала вот это». И старый эвен Колька протянул мне связку медвежьих когтей, нанизанных на капроновую нитку, ожерелье-оберег.

Это были когти когда-то убитых ею медведей, а когти двух убитых мною мишек она оставила себе, сказав, что так будет вернее оберегать друг друга. Всё, что у меня было нажитое за эти два года: капканы, ружья, боеприпасы, спальники и ещё многое другое, я велел им забрать себе и разделить по-братски, не трогать только то, что отобрал для неё, чтоб однажды, приехав с детства в родную тайгу и обязательно зайдя в свою избушку, она поняла, что я её любил, люблю, не осуждаю и всё понимаю.

Выпив принесенной мной крепкой браги, мы в последний раз всей толпой пошли на берег, столкнули на воду дюральку с мотором, нас оттолкнули от берега, и быстрая вода понесла нас, но вот мотор с третьей попытки завёлся, и мы полетели к другому берегу. Толпа молча смотрела нам вслед.

Теперь мне предстояло пройти километра три по старой, почти исчезнувшей дороге, до приисковой трассы, а там сорок км до Эльдикана, который стоит на высоком берегу Алдана. Если повезёт – будет попутка, если нет, то по местным понятиям сорок км – это не расстояние, можно и прогуляться, лишь бы медведь на трассу не вышел; он уже встал из берлоги, и сейчас отощавший за зимнюю спячку, голодный и злой. Держа на всякий случай заряженную ракетницу, которую нужно будет передать в посёлке Колькиным землякам, я бодренько шлёпаю по дороге.

Вспомнив о медвежьем ожерелье, обереге на шее, я начинаю свободной рукой перебирать медвежьи когти, и почти сразу сзади послышался натужный рёв автомобильного мотора. Это он ещё поднимается на перевал, потом вскарабкавшись, он остановится и будет плеваться паром, пока водила не дольёт из ручья водички. Но вот и он, старый приисковый «Газон», ну а дальше всё идёт как по расписанию: длительный перекур, обычный мужской трёп, предупреждение, что у дороги видел прошлогоднюю медведицу с двумя уже подросшими медвежатами-пестунами, ещё немного воды в радиатор, и мы покатились почти к самому Алдану. В посёлке захожу к давно знакомым аборигенам, передаю приветы, просьбы на будущее о боеприпасах, отдаю нехитрые гостинцы и ракетницу с патронами.

Ну и, как водится, ставлю на стол, купленную в лавке по дороге, водку, по-другому здесь нельзя; несколько лет назад они угощали меня медвежатиной и водкой, и не столь важно, что это было давно, важно то, что я давно стал для них своим, я стал им другом.

На другой день я вылетаю в Якутск, и можно было бы найти там мою Ульку, но зачем – ведь я опять пролётом.

Это был не сон и не видение, это был лишь маленький отрезок времени из давно прожитой жизни, в которой я пытался убежать от себя, что-то найти, но всё больше растрачивал и терял. Я понял, что душевный покой обретают не на земле и не в этой жизни. Человеку свойственны многие недостатки, грехи и пороки, которые были дадены Творцом нашим прародителям Адаму и Еве, а всё человечество – это их потомство, поэтому полного душевного покоя никому из живущих на земле испытать не суждено. А грехопадение пошло с райского сада Эдема. Ну не смогли наши предки жить без секса и правильно сделали, а змей-искуситель – он есть змей, и так до сей поры мы, радуясь, грешим, а потом замаливаем наши грехи, чтоб опять сладко согрешить и искренне помолиться.