Читаем без скачивания Орлица Кавказа (Книга 2) - Сулейман Рагимов

Министр вышагивал медленно, и слова его падали, словно тяжелые бильярдные шары. У портрета императора он делал паузу, несколько минут едва заметно покачиваясь, заложив руки за спину, затем оборачивался и шел к наместнику.

- Вы сами тут распустились и распустили местных князьков. Что делает у вас мусульманское духовенство? Разве за этим мы оставили им паству, чтобы даже женщины участвовали в бунтах. Да еще, изображенная на портрете в тысяча экземпляров расходилась по всему Закавказью. "Кавказская орлица"! Подумать только! Стыдно, стыдно, ваше превосходительство, за великую Русь-матушку стыдно.

Министр снова дошел до портрета императора и замолчал, слегка покачиваясь с пяток на носки. Наместник согнал с лица чувство вины и покорности, которое на себя напускал, когда министр шел в его сторону, и лукаво улыбнулся. Кажется, он знает, как смягчить министра.

- Видите ли, - сказал наместник, почтительно склонив голову. - С этой туземкой сложнее, чем кажется на первый взгляд. Будь она просто женой грозного разбойника, куда ни шло. Люди превращают какую-нибудь личность в легенду часто из бессознательного желания поднять свой дух. Делают из нее хоругвь, икону, знамя. Так было и у таких просвещенных народов древности, как греки и римляне. Так стало и с Хаджар, дочерью Ханали, которую теперь уже никто иначе и не зовет, как "Кавказская орлица". Она, конечно этого не стоит, хоть и личность, нужно сказать, приметная. Но народ кавказский так захотел и теперь ему не вобьешь и в голову другого. Разве только пушками!

- Что же, - улыбнулся министр. Он обожал историю древности, в особенности греков и римлян. Перед римлянами, которые, по его мнению, создали совершеннейший аппарат государственного подавления, он просто преклонялся. Исторические параллели позволяли ему в самом себе видеть государственного мужа, правящего мудро, спокойно и исключительно ради Отечества, как это умели делать великие римляне. Кроме того, такая точка зрения позволяла совершенно изжить жалость к рабским сословиям, составляющим, как учили древние, органическую часть всякого государства. Путь к процветанию империи, шутил министр в близком кругу чиновников, лежит через Аппиевую дорогу. И все восторгались этим афоризмом, хотя вряд ли кто дал себе труд вдуматься в его смысл.

"Боже! - думал наместник, слушая разглагольствования министра о сути государственной политики, о тех уроках, которые преподали им мужи древности. Как мы измельчали... Сколько у нас ненужных разговоров, пышных речений. Ничего без пышной фразы не можем. Провели бы свою крестьянскую реформу тихо, спокойно, ничего никому не обещая, и холопы были бы довольны тем, что им перепало. А тут, господи, юбилей династии Романовых, святое божественное единение монархов и подданных, и ненужные посулы, и тут же римляне всякие. А то, что эти холопы уже скоро, может быть, всех нас перевешают, об этом мы не задумываемся".

- Так что здесь вы безусловно правы. "Кавказская орлица"

- это символ, - услышал наместник. - Кстати, и Прометею орел клевал печень именно на Кавказе. Уж не вы ли этот самый Прометей, которому клюет печень "кавказская орлица", а?

Каламбуры были слабостью министра. Но тут и наместник допустил ошибку. Вместо того, чтобы улыбнуться шутке, он неосторожно сказал:

- Скорее, этот орел представляется мне в виде князя Белобородова, градоначальника Зангезура.

- А вот, как раз напомнили! - нахмурился министр, и его слова снова стали падать, как тяжелые бильярдные шары на паркет.

- Я не понимаю вашей позиции по отношению к Белобородову. Плох - надо доложить, надо принимать меры. А хорош, так что же вы его письмо пересылаете государю?

Министр посмотрел в сторону портрета императора, словно ожидая подтверждения своим словам.

- И какое письмо? Дворянин, поставленный царской волей управлять туземцами, способствовать славе и могуществу империи, пишет проект, в котором предлагает вообще отказаться от системы государственного аппарата и все строить здесь, здесь, среди этих дикарей, на основах самоуправления. Что это, дух декабризма? Или бред сумасшедшего? И вы, словно нарочно, пересылаете это письмо в Петербург. Для чего? Показать свою верноподанность? Но ее нужно проявлять здесь, здесь, вы на это поставлены! Или это интрига, интрига, недостойная вас и тех обстоятельств, при которых с удвоенным рвением надо заботиться об Отечестве. Все это вообще ставит под сомнение состояние вашего духа, наместник.

Наместник похолодел. И, если бы не жена, неизвестно, чем закончился бы этот разговор. Но супруга наместника вошла, как всегда, без стука и предупреждения, и, стараясь улыбнуться как можно непринужденнее, сказала с ходу:

- Вы хоть и министр, хоть и знатнейший человек России, а долго мучать голодом себя я вам не дам. Я ведь, ваше превосходительство, до сих пор очарована вашей шуткой: "Голод нас давно не мучает, нас мучает его отсутствие". У нас на ужин не бог весть что, но турач, смею вас заверить, птица экзотическая во всех смыслах. Особенно на обеденном столе.

- Что же, - улыбнулся министр и снова не удержался от каламбура. - Если мы не можем изловить одного какого-то турка, то удовольствуемся хотя бы турачом.

За завтраком министр пришел в хорошее расположение духа, шутил с женой наместника и с его, рдевшей после каждого слова, дочерью, пил вино наравне с другими и все сокрушался, что не может себе позволить такой роскоши, как грузинские острые приправы к птице.

Наместник подумал было, что на этом неприятные наставления министра закончатся и беседа примет нужный, деловой характер, но министр вдруг сказал под конец завтрака:

- Теперь, мой друг, я понимаю, почему разбойники развелись у вас под самым носом. Я бы сам, будь на вашем месте, не вставал бы из-за этого стола целыми днями. Пусть хоть огнем все горит.

Наместник прикоснулся салфеткой к полным губам, бросил ее возле прибора и произнес решительно:

- Я полагаю, ваше высокопревосходительство, вы простите меня за резкость тона, но серьезность положения и обязанности мои, поскольку я все же еще наместник этого края, позволяют мне надеяться, что вы выслушаете меня. И не мои оправдания, это было бы слишком дерзко, но мои предложения.

Министр был слишком умен, чтобы не понять настроение наместника; по дороге он и сам думал, что вначале разберется в обстановке, а уж затем скажет все, что заставило его прибыть сюда и терпеть уйму мелких неудобств, которые он так не любил.

Глава пятая

- Ну и силища у тебя, - сказал Томас, потирая запястье.

- Я так и знала, что это ты! - отозвалась из темноты Айкануш.

- Хоть ты и изменил голос, никто, кроме тебя, не мог заявиться невесть откуда за полночь... Бродягой ты был, кузнец, бродягой и помрешь.

- Насчет бродяги, это ты верно, подметила, кафанка, а вот насчет помрешь, это ты путаешь. Случалось так, что я был на волосок от гибели.

- И что же?

- И всякий раз меня встречает сам господь бог и выталкивает снова на землю. Иди, говорит, греши дальше. У меня и так праведников девать некуда. В рай не протолкнешься, как на базаре.

- Опять за свое. Ох, накажет он тебя за твои богохульства.

- Айкануш достала завернутые в тряпку два свечных огарка толщиной, пожалуй, с мужскую руку, зажгла один и поднесла к лицу Томаса.

- А ты похорошел!

- А ты не боишься говорить такое в отсутствие мужа? - засмеялся Томас. - Я хоть и родственник тебе, но дальний. Того и гляди до греха доведешь.

- Видишь эту сковороду? - сказала Айкануш, укрепляя свечу

на грубом деревянном столе.

- Вижу.

- Так вот, если будешь вести эти разговоры, я познакомлю тебя с одним есаулом. Он тебе расскажет, куда пропали его передние зубы.

- Куда же они пропали? - смеялся Томас.

- Спроси, когда они пропали. Он ущипнул меня, после этого зубы у него и пропали... Есть будешь?

- Ну, слава богу, теперь я слышу голос женщины и голос хозяйки.

- Ты меня не трогай, - говорила Айкануш, быстро и ловко

накрывая на стол. - Огня разводить не буду. Поешь холодное, ничего с тобой не случится. Меня не трогай. Я же не спрашиваю, почему вы, мужчины, сейчас юбок не носите, хотя стали все трусливыми, как бабы.

- Небось, ты своего Карапета имеешь в виду?

- Все вы одинаковы, только Гачаг может считаться мужчиной.

Томас насторожился, его подмывало сразу, же начать задуманный разговор, но он решил не спешить, не вспугивать до поры эту птичку. Впрочем, в этой птичке было шесть пудов и шесть фунтов весу, и, когда она ставила со стуком на стол бутылку с чачей, Томас увидел, как тяжело вздрогнули ее налитые, не знавшие еще младенческих губ, груди.

- Слушай, - сказал он, закусив. - Как тебя угораздило выйти за моего братца? Он вроде как цыпленок возле тебя.

- Не твоего это ума дело... Поел, теперь рассказывай, откуда явился и куда путь держишь.

- Видишь ли, я женюсь, - сказал Томас. - Пришел приглашать тебя на свадьбу.