Читаем без скачивания Вильям Гарвей - Миньона Яновская

Эта мысль крепнет в нем на протяжении всех лет пребывания в Кембридже. Далекие, незнакомые цитадели науки манят, как яркий маяк, и к 1597 году Вильям Гарвей уже преисполнен решимости: нет, и на этот раз не домой поведут его дороги из Кембриджа! Он снова отправится в далекий путь, теперь уже в чужие страны.

Далекий путь

В 1597 году Гарвей, получив по окончании университета степень бакалавра, покинул Кембридж.

Он расставался с университетом без сожаления о потерянном времени, скорее даже с чувством благодарности за то, что именно здесь в нем пробудилось недоверие к признанным авторитетам, к «науке на словах», ко всему тому, что является плодом умозрения, а не результатом опыта.

В Лондоне он задержался ненадолго.

Он вышел к Темзе, пройдя мимо нарядных женщин, сидящих на крылечках домов и лениво переговаривающихся друг с другом. Кто-то пустил ему вслед острое словцо, кто-то рассмеялся, кто-то окликнул его. Он смерил их взглядом, в котором должно было сквозить презрение и который на самом деле выражал только крайнюю робость. А про себя изумился невероятной толщине этих горожанок, даже самых юных и миловидных из них. Откуда ему было знать, что на каждой надето по три платья, ибо носить только одно — значило показывать свою бедность?!

Вильям подошел вплотную к реке, с грустью — на этот раз только с тихой грустью — поглядел на корабли, с теплым чувством подумал о доме, об отце с матерью, о братьях и сестрах. Он смотрел на белые паруса и замечал, что одни из них потрепаны суровыми океанскими ветрами, а другие, новенькие и сверкающие, будто суда только что сошли со стапелей. Развлекаясь, он пытался определить, из каких морей вернулись первые и какой путь предстоит вторым. Его острый наблюдательный взгляд отмечал едва приметные детали, и эта привычка все видеть и все замечать сослужила ему в будущем хорошую службу. Много лет спустя он научился видеть и то, чего не видят другие, что не бросается в глаза каждому, на что может обратить внимание только исследователь.

Переплыв Ла-Манш, Гарвей высадился во Франции.

Слава о французских университетах шла по всей Европе. Говорили, что там процветает медицина, ведутся интересные занятия по анатомии; имена французских медиков — Фернеля, Риолана и других — гремели на весь мир. Университет в Монпелье считался лучшей медицинской школой на свете. Но… при ближайшем рассмотрении оказалось, что и в этой лучшей школе, как и в других французских университетах, гнездились раболепие перед авторитетом древних, косность и рутина, штудирование раз навсегда принятых «истин».

Медицинская наука во Франции была такой же пустой и бесплодной, как в Кембридже, только вокруг медицинского факультета тут было больше шума и программа, по которой обучались студенты, была значительно шире: читались лекции по разделам, в которые не заглядывали кембриджские доктора. Да имена профессоров успели стать известными далеко за пределами одной только Франции…

Словно специально для характеристики наук, преподававшихся тогда во французских медицинских школах, были предназначены слова Леонардо да Винчи: «Те науки пусты и полны ошибок, которые не порождены опытом, отцом всякой достоверности».

А о каком опыте могла идти речь, когда даже сомневающиеся боялись своими исследованиями и экспериментами — не приведи бог! — обнаружить хоть одну ошибку в учениях Аристотеля, Гиппократа, Галена?!

Необыкновенный идеологический деспотизм давил всякую свободную мысль, сковывал любое проявление самостоятельности в науке. Французские университеты не отличались в этом от остальных. Как и многие другие европейские высшие школы, они существовали под игом присяги, принятой для оканчивающих знаменитый университет в Болонье.

Текст присяги гласил:

«Ты должен поклясться, что будешь хранить и защищать то ученье, которое публично проповедуется в Болонском университете и других знаменитых школах, согласно тем авторам, уже одобренным столькими столетиями, которые объясняются и излагаются университетскими докторами и самими профессорами. Именно ты никогда не допустишь, чтобы перед тобой опровергали или уничтожали Аристотеля, Галена, Гиппократа и других и их принципы и выводы».

Но Гарвей по натуре своей не мог слепо охранять чей бы то ни было авторитет, если не был убежден в правильности проповедуемых этим авторитетом истин. Убежденности же этой ему за четыре года пребывания в Кембридже никто не сумел привить. Более того, все, что он там услышал и воспринял, возбудило в его уме множество вопросов и сомнений.

Вильям Гарвей очень скоро понял, что нравы и методы преподавания во французских университетах столь же мало могут удовлетворить его, как и ученье у себя на родине.

Из Франции он двинулся в Германию.

И тут столкнулся с той же рутиной, с тем же слепым поклонением авторитетам. Но было тут и нечто отличное.

Здесь в медицине господствовала «химическая школа». Ее основатель Парацельс (1493–1541 гг.) — личность настолько приметная и обособленная в истории медицины, что о ней стоит рассказать подробней.

Швейцарец по рождению, пастух в ранней молодости, Парацельс в конце концов окончил университет, много лет странствовал по миру и обосновался в Базеле, где получил кафедру физики, медицины и хирургии. Чернокнижник, астролог и алхимик, он дерзновенно ополчился против древности, торжественно сжег сочинения Галена, заявив, что подошвы его башмаков больше смыслят в медицине, чем древние авторы. Но и новых авторов он презирал не меньше. И на место всех и всяких учений выдвинул свое — мистический сумбур, в котором тонули верные наблюдения и открытия.

Он учил, например, что ритм пульса обусловлен влиянием небесных светил: два пульса ступней зависят от Сатурна и Юпитера, два шейных — от Меркурия и Венеры, пульс в области висков — от Меркурия и Луны, а главный пульс — под сердцем — от Солнца. Он предлагал рецепты для воскрешения мертвой курицы и для продления жизни человека до тысячи лет. Опередив гётевского Вагнера, он придумал способ для изготовления человечка-гомункулюса.

«Возьми известную человеческую жидкость и оставь ее гнить сперва в запечатанной тыкве, потом в лошадином желудке 40 дней, пока начнет жить, двигаться и копошиться, что легко заметить. То, что получилось, еще нисколько не похоже на человека, оно прозрачно и без тела. Если же потом ежедневно втайне, осторожно и благоразумно питать его человеческой кровью и сохранять в продолжение сорока седьмиц в постоянной равномерной теплоте лошадиного желудка, то произойдет настоящий живой ребенок, имеющий все члены, как дитя, родившееся от женщины, но только весьма малого роста…»