Читаем без скачивания Эмигрант с Анзоры - Яна Завацкая

Вначале даже весело было. Вспомнил, что ведь только вчера на стройке пахал. А сегодня, как белый человек, в чистом сухом цеху. И работа все-таки интересная, интеллектуальная. На нее кого попало не поставят.

Но к вечеру я стал уставать. И это была не нормальная человеческая усталость. Боль возвращалась все чаще. Уже и резкие движения рук – положить прибор в корзину – отдавались ломотой в позвоночнике. Это похоже на радикулит, когда поясницу простреливает. Только это по всему позвоночнику. И дыхание перехватывает.

И что еще хуже – я стал вспоминать вчерашнюю беседу с Заем. Настроение резко испортилось.

Чего я работаю, стараюсь, пытаюсь еще план выполнить? Ведь все равно ничего хорошего впереди. Ну, скажет кто-нибудь, как Лобус вчера (отличный, все-таки, мужик!): хорошо работал, план выполнял. Разве это мне поможет?

Чего же ради я стараюсь? Чего ради стараемся мы все? Ради Родины? Как-то это слишком абстрактно. Родина и без меня не загнется. Ради того, чтобы нас бешиорцы не завоевали? Ну да, конечно... но почему-то мне лично не верится, что они нас завоюют. Войны всегда идут на границах. А мы где-то далеко. По-настоящему, все мы работаем ради Общины. Потому что стыдно не работать ради Общины. Ради всех. «Все тебя кормят, а ты, паразит». Один человек ничего не значит. Только как часть Общины. Это всем известно. Как муравей. Цхарн сказал, что муравьи должны послужить великим примером людскому сообществу. Один муравей – ничто, а вместе они строят удивительные сооружения. Так же и мы. «Кто ты? – Никто», «Кто вы? – Мы сила».

Но если Община меня предала? Ведь это неправда, не брал я документов. Меня оклеветали. Я не понравился Зай-заю, и меня оклеветали. И теперь мне сломают судьбу, а я все так же тружусь, и не могу остановиться – как муравей. А они все будут стоять и рукоплескать. Или молча наблюдать, как меня ломают. Только двое из них пожалеют меня. Но они ничего сделать не смогут.

Выходит, что только ради этих двоих и стоит жить. Но им не нужно, чтобы я выполнял план.

Раздался гонг, но я даже не обрадовался. Пошел к выходу, медленно переставляя гудящие ноги.

– Завтра экстренное собрание седьмого общежития! – крикнул кто-то, – Всем присутствовать обязательно.

А, это Кабутопс, наш записной активист. И стукач, между прочим. Правая рука Зай-зая.

Кабу прошел мимо нас. Остановился, руки в карманы. Поглядел в мою сторону.

– Явка двести восемнадцатого обязательна под контролем администрации. То же самое касается двести двадцатого и двадцать первого.

– Придем-придем, – пообещал Таро, – Не переживай.

– А что такое экстренное случилось? – поинтересовался Арни.

– Будем разбирать ваш вопрос, – холодно ответил Кабу.

Великий Цхарн! Я ведь только сейчас заметил – мы переодеваемся в полном одиночестве. И тишина необычная какая-то. Никто не орет: «Ты, козлиный хвост, я тебе сейчас мыло за шиворот натолкаю!», или «Кто скоммуниздил мои ботинки?», никаких дружеских потасовок, ни гогота, ни обсуждений вчерашнего фильма... Так, тихонько шепчутся по углам. А вокруг нас – будто мертвая зона. Никто даже свою одежду рядом с нашей не повесил. Ну и дела...

И не мой вопрос будут разбирать, а НАШ!

Нет... вчера я этого не понял, но поступил все-таки правильно. Зай-зай не только на меня нацелился, на ребят тоже. Я бы вчера ему признался, что мы были втроем, и все улики, можно сказать, готовы.

А теперь – хрен ему! Пусть меня одного сажает.

Правда, подумал я, натягивая ботинки, в тюрьме тоже еще неизвестно какие методы. Там тоже наверняка качалка есть. А сколько я смогу вытерпеть? Пятнадцать раз? Сорок?

«Пока держишься на ногах – можешь бежать». Можешь терпеть.

И от этой мысли меня даже затошнило снова. Не мог я больше терпеть. Даже подумать не мог про качалку. Я бы скорее согласился на сдирание кожи заживо, чем на повторение вчерашнего (не говорю, что это лучше – но кожу с меня еще не сдирали, а эта боль была уже знакома).

Нас учат терпеть, не специально, конечно, но вообще – с детства учат. Все терпеть. Наказания, работу тяжелую, голод, холод. Все можно вытерпеть. Какое значение вообще имеют твои личные страдания? Кто ты такой? Ты – никто. Община – все. Ради общины можно все вытерпеть. И это правильно. Ведь если, к примеру, нападут бешиорцы, они тоже с нами церемониться не будут.

Но сейчас я чувствовал, что предел моих сил уже близок. Я просто сломлен. Я не могу больше. А может быть – просто умереть? Это же, в общем, не сложно. Перевоплощусь опять в кого-нибудь, по учению Цхарна. Вообще-то самоубийство – это ужасно, может быть, самоубийцы и не перевоплощаются. Но все, что угодно, все лучше, чем мое теперешнее состояние.

Лечь бы и уснуть...

– Ландзо! – Таро обнял меня за плечи, – Ты чего?

Я понял, что стою, ткнувшись макушкой в стену и тупо глядя вниз.

И мне сразу легче стало от этого прикосновения. Я не один. Пока не один я. А там – видно будет.

На ужин дали по куску хлеба и по кружке овощного бульона, в котором изредка попадались кусочки картофеля, моркови. Мне попался вареный лук. Я его выловил, разложил на хлебе, и так съел, припивая бульоном.

В столовой вокруг нас тоже было пусто. И мы не разговаривали. Ели молча каждый свою порцию. Даже чаю сегодня не дали – и на этом экономят. Но все же приятно согревала мысль о том, что вот сейчас можно будет вернуться в комнату, выкурить косячок... Все-таки дивная вещь этот сенсар. Не зря нам его дают с восемнадцати лет. И как только девчонки без него живут? Девчонкам курить запрещено. Понятно, они будущие матери. Стране нужны здоровые дети.

Я вспомнил о своих мечтах – жениться на Пати. Переехать в семейное общежитие. И хорошо бы, ребята тоже женились и жили поблизости. Каким все это теперь казалось наивным...

Тут выжить бы, хоть как-нибудь.

В комнате мы повалились на койки. Таро достал из заначки сенсар, раздал нам косячки.

– Шабаш! – сказал он и лег. К потолку потянулся синеватый дымок, и вместе с дымком развеивались мрачные, тяжелые думы. Становилось как-то спокойнее, проще. Ну и ладно... ну и посадят. Что это значит по сравнению с Делом Цхарна, с Мировой Общиной?

Ведь я практически ничего не значу. Неужели из-за такой ерунды, как моя боль или смерть, должно рухнуть все наше производство, все государство? Нет. Машина должна идти. «Возница не отвечает за червей, раздавленных колесами повозки». Это я – червяк. Но меня это нисколько не смущает. Ну да, я червяк. Так мне и надо. Колесница раздавит меня. Так получилось. Из-за чего тут расстраиваться? Я улыбался. Хорошо! Я готов хоть сам броситься под колесницу. Пусть только Цхарн прикажет! Я полузакрыл глаза и вдруг увидел Цхарна – такого великого, прекрасного, могучего... он покровительственно улыбался мне. Он улыбался! О Цхарн! О Великий! Учитель! Прикажи – и я сейчас же погибну за тебя.

«Где живет Цхарн? – На заснеженных вершинах, в недоступной выси».

О, как это прекрасно! И пусть я даже никогда не увижу этих вершин... наверное, я недостоин. Но у меня есть надежда – ведь я перевоплощусь снова, и тогда наверстаю то, чего не успел в этой жизн. Исправлю свои ошибки... Ошибка – то, что я не выдал ребят. Но почему ошибка? Ведь они и в самом деле не виноваты, как и я. О, Цхарн поймет меня! Он поймет, что на самом деле я совершил подвиг!

Если у меня, конечно, хватит сил и дальше держаться.

С этой мыслью, спокойной и величавой, как течение Сураны, я заснул.

Проснулся я около девяти. Ребята на столе играли в карты и тихо разговаривали. Мне не хотелось двигаться, не хотелось ничего говорить.

Сенсар оказал свое действие, отчаяния больше не было. Я по-прежнему был готов служить Цхарну. Но мысли все-таки текли невеселые.

Я вдруг стал вспоминать всю свою жизнь. Все надежды, которые теперь, по слову старвоса, должны были рухнуть. Все, что мне было дорого. А что мне дорого? Ну, Цхарн, Родина – это понятно. А вот лично мне? Мне самому?

Родителей я почти не помнил. Как и все, я рос в яслях, потом в ранней школе, родители забирали меня домой на выходной – десятину (то есть раз в десять дней). До года я жил с родителями, но этого я, разумеется, не помнил. Смутно вспоминалась квартира в семейном общежитии. Детский уголок, один на пять семей. Какой-то мальчик – брат? Или приятель-сосед? Темноватый коридор, запах сырости с лестницы, помойное ведро в углу. Отец вспоминался как огромный, опасный мужчина, помнился его уничтожающий гнев и ручищи, которые отшлепали меня как-то, когда я полез на крышу через черный ход. Мама? Почти ничего. Что-то блеклое, раздраженное, уставшее. Любили они меня? Да, наверное. Должны были любить. Но я не помнил ни одного мгновения любви. Не знаю, почему – память не сохранила.

Я даже не знаю, есть ли у меня братья и сестры. Один брат, вроде был. Мы с ним учились вместе в ранней школе. Потом он умер, но и в этом я не уверен твердо.