Читаем без скачивания Юрка Гагарин, тезка космонавта - Альберт Лиханов

Я почувствовал, как весь похолодел. Стал ниже нуля.

А Юрка продолжал:

— И, понимаешь, хватает меня за шею. И целует! Аж прямо в губы! Ну, я, конечно, расхохотался и спрашиваю: Ань, а чего ты меня на вы называешь? Она в слезы! Я ей говорю — брось ты, нашла забаву, в любви объясняться. Мне осенью в училище или в армию идти, да и не люблю я тебя вовсе. Да ты посуди сам, — Юрка взял меня за рукав, — полюбить — это значит жениться. А как же жениться, если ей восемнадцать, а мне девятнадцать. — Он улыбнулся и подтянул штаны. — Не-ет! Меня не купишь. Еще успею, наженюсь.

Я стоял и глядел себе под ноги. И ничего не видел. Что-то быстро съеживалась у меня внутри, свертывалось, сжималось — вот уже до горошины, до точки, и от этого стремительного свертывания делалась все холоднее, страшнее, больнее…

Я представил себе деревянный мостик в парке и вдруг нашел, что он очень похож на тот, из фильма «Евгений Онегин».

Судите ж вы, какие розыНам заготовит Гименей…

Гименей, кто такой Гименей, думал я как во сне. И мне мерещилось, как Анка, моя Анка, целует Юрку прямо в губы, а он хохочет ей в лицо…

— Зачем же ты ходил с ней? — спросил я совсем глупо.

— А просто так, — весело ответил Юрка. — Ну, целовал я ее иногда! Что особенного? Все целуются. Как познакомятся, сразу за уголок и целоваться! Но ведь я же ничего ей не обещал. Не намекал даже. Не дай бог! Свяжешься, потом не развяжешься. Ходи, катай колясочку.

— Ах ты, гад! — выдохнул я. — Ах ты, сволочь!

Юрка остолбенел.

— Ах ты, гад! — прошептал я непослушными губами и врезал Юрке с правой. Я не видел Юркиного лица. Я видел только белое, смутное пятно. Я ударил в это пятно еще раз и рассадил руку. Потом я повернулся и пошел на завод.

Юрки в цехе в этот день не было.

А дела наши, хоть и со скрипом, но подвигаются. Медленно, но верно близится день, когда «черный» стан станет «цветным», день, когда мы окончательно «подкуем» нашу двухэтажную «блоху».

А пока звезд с неба мы не хватаем. Лента, которую гоняем на пробу, часто рвется. Или ее заклинивает. Не зря же есть поговорка: где тонко — там и рвется, а прокат у нас прямо-таки ювелирный.

Часто бывает, что, негромко ругнувшись, главный инженер зло плюется и отходит от стана, как отец от непутевого ребенка — хоть говори ему, хоть нет — все равно не понимает! Тогда Матвеич садится в сторонку, на скамейку, к нему подсаживаемся все мы и молча, хмуро курим.

Ох, как плохо, когда не получается. Сам себе кажешься маленьким, ничтожным.

Если становится совсем уж невмоготу, я поднимаю голову и ищу Лилькин кран. Странно, но Лилька всегда смотрит на меня, и всегда улыбается, и всегда машет мне рукавичкой. Лилька теперь для меня вроде валерьянки. Посмотрю на нее, на ее улыбку — и успокоюсь. Несколько раз я хотел позвать Лильку в кино или в театр — я всегда вспоминал, какой она тогда была богиней. Но я никогда не звал Лильку, не мог, как Юрка, просто так. Не хотел. Пусть я останусь дураком. Не хочу быть таким умником, как Юрка. Как другие…

Однажды нам пришлось особенно тяжело. С утра сломалась одна деталька — совсем пустяк, но без нее стан не работал. Мы полдня ждали, пока слесари сделают новую, а когда ее принесли и стан пустили, лента стала рваться буквально на каждом шагу. Мы все извелись, исчертыхались, а дело не подвигалось.

И тут Юрка подошел к Матвеичу и сказал, что идет на пленум обкома комсомола. Даже показал пригласительный билет. Матвеич посмотрел в бумажку сквозь свои «производственные» очки и сердито махнул рукой: иди!

Юрка испарился. А вскоре из конторки вышел Виктор Сергеевич и сказал:

— Секретарь горкома партии к нам сейчас приедет. Посмотреть хочет, как мы работаем.

— Ох, уж не мешался бы, — сказал Матвеич, — и так ни шиша…

Он не договорил, но все с ним согласились: секретарь горкома сейчас тут был вовсе ни к чему. Без него запарились.

Секретарь приехал скоро. Просто огромный человек. Черные волосы, улыбается. Где-то я его видел. Где же, где?

И я вспомнил: это же тот самый Николай Кузьмич, председатель торжественного заседания в театре. Тот, что с летчиком к нам подходил. Вот он, оказывается, кто…

Николай Кузьмич пожал всем руки, хотя мы не хотели — руки были грязнущие от смазки, — но он поздоровался с каждым, будто красовался, что не боится испачкаться. Меня он узнал и спросил:

— Ну, а где же ваш главный герой, где ваш ударник коммунистического труда Юрий Гагарин?

— Это Юрка-то, што ли? — спросил Матвеич.

— Наверно он, — улыбнулся Николай Кузьмич.

Матвеич хмыкнул и отвернулся, будто говоря Виктору Сергеевичу: вот видишь!

— Так он у нас еще не ударник, — сказал Виктор Сергеевич. — Бригада еще только борется за звание. Вот пустим стан, — прибавил он весело, — думаю, всем сразу присвоят.

— Как же так, — удивился Николай Кузьмич. — А я понял, что он ударник… Я его спросил, он кивнул. — Секретарь посмотрел на всех, кто стоял рядом. — Я так его тогда и представил, на городском вечере в театре. Когда Гагарин в космос летал. В апреле.

— Н-не знаю, — протянул начцеха. — Не ударник он.

— Вот так штука! — нахмурился секретарь. — Обманул, значит? Ну, а где он сейчас-то?

— Ушел! — весело сказал Матвеич. — Ушел на пленум обкома комсомола. Билет даже мне показал. Я, правда, не очень разглядывал, что там, в билете-то.

— Ну и ну! — снова удивился Николай Кузьмич. — Никакого у нас пленума сегодня нету!

Матвеич зажмурился и хитро поглядел на секретаря.

— А он у нас теперь общественная единица. То в обком вызывают, то в горком. Испортите парня!

— Что делать! — ответил секретарь. — Надо! Приходится. Не он один.

Виктор Сергеевич топтался и сигналил Матвеичу: ладно уж, молчи, коли сами прохлопали!

Матвеич умолк, а Николай Кузьмич заговорил о машине, потом снова пожал всем грязные руки и пошел, сказав на прощание Виктору Сергеевичу:

— А вас прошу, вы не очень-то на Гагарина! Все-таки неплохой парень. К тому же, Гагарин!

— Ладно, — недовольно буркнул Виктор Сергеевич, — не беспокойтесь. Разберемся, какой он там Гагарин.

Утром на следующий день Виктор Сергеевич с Матвеичем задали Юрке перцу. Он молча выслушал их крики, надел шляпу, поправил ее перед зеркалом и сказал:

— Древние говорили: Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав.

И смылся.

Вечером я зашел к нему — потолковать по душам. Марья Михайловна сидела за столом и плакала. На кровати лежал вдребезги пьяный Юрка. Рот у него был открыт, и он страшно, с присвистом храпел.

Утром он ушел на работу, но на заводе не появился. В цехе вывесили молнию:

ВНИМАНИЕ!

Первый раз за два года в нашем цехе, борющемся за звание коллектива коммунистического труда, допущен прогул.

Его совершил комсомолец ГАГАРИН Ю. П.

К ответу прогульщика!

9

Народу в конторке начальника цеха набилось — тьма-тьмущая. Некуда протиснуться. Бледный Юрка сидел на стуле у стенки, и только справа и слева от него были пустые места: никто рядом с ним не садился. Но народ шел и шел, и, чтоб не пустовали два места, Виктор Сергеевич сказал Юрке:

— А ну-ка, бери табурет и садись посередке.

Юрка непонимающе посмотрел на него, хотел что-то сказать, наверное попроситься остаться тут, у стенки, но ничего не сказал, только побледнел еще сильнее, так что на его носу стали заметны веснушки, взял табурет и сел посредине комнаты, опустив голову.

Места у стенки тотчас же заняли, и Юрка оказался в центре круга. Все смотрели на него молча и угрюмо, и Юрке некуда было деться, некуда спрятать глаза — только разве что в пол.

Курильщики уже надымили папиросками, пришлось распахнуть форточку, и струя свежего, прохладного воздуха как ножом разрезала табачную синеву конторки.

— Начнем, товарищи, — сказал Виктор Сергеевич и постучал карандашом о стол. Все смотрели на него. — Сегодня у нас товарищеский суд над молодым рабочим Гагариным Юрием Павловичем. Надо ли рассказывать о его проступке?

— Да что там рассказывать, — сказал кто-то, — пусть сам говорит.

Юрка опустил голову еще ниже.

В конторке стало тихо, только в углу кто-то покашливал в кулак.

— Ну, — сказал Виктор Сергеевич.

Я почувствовал, что на меня упорно смотрят, поднял голову и в дверях увидел Анку.

Мне очень захотелось уйти отсюда, чтобы не видеть Юрку, не видеть Анку, не слышать всего, что тут будет…

Юрка, согнувшись, сидел на табуретке, а пальцы его вертели и гнули канцелярскую скрепку. Видно, взял ее со стола начцеха.

Со своего места поднялся Матвеич.

— Вот что, граждане-товарищи! — сказал он, и все внимательно посмотрели на нашего деда. — Вот и я говорю. Зазнался ты, Юрий Павлович. Зазнался — и с чего — смешно сказать! — со своей знаменитой фамилии. Ну что же, повезло тебе, хорошая у тебя фамилия, космическая. Люди тебе доверие оказали, аванс выдали. А ты — тыть-брыть! — знаменитый сразу стал! По заседаниям, собраниям! Ну ладно, ходи ты, заседай, хоть я всегда против этого!