Читаем без скачивания Горбовский - Марьяна Куприянова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Переглянувшись, Гордеев и Гаев не стали спорить. Оба знали, что переубеждать Горбовского тщетно. Продолжать эту тему дальше тоже было опасно. Все-таки они понимали, почему Горбовский так рассуждает. Лишний раз напоминать о том, как сложилась его судьба, совсем не по-дружески. Нужно было срочно перевести тему, но об этом не пришлось заботиться – у Горбовского клюнуло. Он с азартом поднялся, отбросив надкусанный огурец, и побежал к удочке. По-видимому, на крючок попался кто-то крупный и сильный, если даже такой мужчина, как Горбовский, прилагал усилия, подтягивая рыбину к берегу. В один миг ему даже показалось, что леска вот-вот порвется, и он испугался. Гордеев с Гаевым подбежали к нему и принялись помогать (в основном, бесполезными советами), обступив Льва Семеновича с обеих сторон.
Это оказалась щука – длиннющая, крепкая, зубастая и красивая, почти в руку от плеча до кисти. Она долго изворачивалась, била хвостом, даже было страшно, что пальцы откусит, но с ней все же справились. Не рискнув помещать ее в водак (щука могла просто напросто порвать сеть и уплыть), ее поместили в большой таз, припасенный как раз для таких случаев, и залили в этот таз речной воды.
– Пор-родистая, мерзавка! – оценил Гордеев, наклонившись и опасливо поглаживая щуку по спине. Рыбина без устали билась, разбрызгивая вокруг себя фонтаны воды. – И с характером. Надо бы ее накрыть, а то ведь, того и гляди, улизнет.
– Сеть накинь, – сказал Горбовский. – И таз подальше от берега.
Сам же он насаживал на крючок червя, и вид у него при этом был, как у человека, достигшего вершины Эвереста. Гордеев с Гаевым принялись перетаскивать таз к машине. Когда они возвратились, Горбовский спросил:
– Кто из вас заберет ее?
– Чужих трофеев не беру.
– Я тоже, Лев. Такому улову любой позавидует, но… Ты поймал – ты и забирай.
– Во-первых, вы мне помогли ее вытащить. А во-вторых, на что она мне, вы подумали? Готовить я не умею, живу один, – Горбовский резко прервался, как будто вспомнил о чем-то, о чем не хотел бы вспоминать.
– Женщину тебе надо, – не удержался Гордеев. Слишком жалко ему было одинокого друга-холостяка, над которым жизнь вволю поиздевалась.
Пожалуй, все трое в тот миг ощутили болезненный укол в груди. Горбовский прочистил горло – оно запершило без видимой причины. Гордеев успел тысячу раз пожалеть, что не удержал языка за зубами. Он так боялся затронуть эту больную тему, и вот – затронул. И теперь чувствует все то же самое, что и его товарищ, и ему больно, и ему тоскливо, несмотря на это прекрасное утро, несмотря на хорошую компанию и несмотря на неугомонную щуку.
Горбовский, однако, отреагировал совсем не так, как ожидалось. Бесцветным голосом он ответил:
– Обойдусь.
В тот момент Гордеев и Гаев как никогда прозрачно увидели истину, похороненную семнадцать лет тому назад под тоннами грубости, колкости, злости, эгоизма и замкнутости: Горбовский уверен, что не заслуживает больше никогда в жизни быть счастливым. И эту трещину в его панцире способны заметить лишь самые близкие. Гордеев и Гаев переглянулись и отвели взгляд – им было стыдно смотреть друг другу в глаза. Они так остро ощущали вину и обиду, но ничего не могли сделать. Ничего.
Глава 4. Японская вишня
«Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу – дерьмо».
Аркадий и Борис Стругацкие – «Хищные вещи века».
Чувство озлобленности и отвращения не покидало Марину с того самого момента, как она стала свидетелем бесчувственности Горбовского. На всех остальных занятиях в тот день она ощущала себя так, словно ее обмакнули во что-то гадостное, липкое, скользкое, и теперь она вынуждена находиться в этом мерзком состоянии, и, что самое ужасное – искать в себе силы смириться с ним.
Мысли об утренней ссоре с отцом лишь время от времени всплывали в ее памяти. Теперь они выглядели такими легкими и несерьезными, что об этом даже не хотелось думать. Ее отец хотя бы жив – этого достаточно. Все остальное приложится, наладится, устаканится. Все можно исправить, пока человек жив. И эти мелкие дрязги, ссоры и перепалки не имеют никакого веса, пока живы мы и наши близкие.
Думать о практике Марине теперь и вовсе не хотелось. Любое воспоминание о Горбовском вызывало в ней дрожь негодования и омерзения, которая не позволяла ни на чем сосредоточиться. Она решила отложить этот вопрос на потом. Времени было предостаточно – хоть пятьдесят раз меняй свое решение.
Занятия кончились. Марина пообедала в столовой, затем несколько часов провела в библиотеке, листая толстые тома медицинских справочников. Она специально оттягивала тот момент возвращений домой, откуда ее выгнали. Нужно было дать отцу время, чтобы он одумался, успокоился, осознал, что погорячился. Раз уж он выгнал ее, то она не зайдет даже в подъезд, пока он сам этого не захочет. Марина уже придумала план, который обязан сработать.
Дорога домой была достаточно долгой, чтобы успеть поговорить по телефону. Марина позвонила тете – своей бессменной утешительнице, слушательнице и советчице на все случаи жизни. Родная сестра ее отца жила в другом городе, но была в курсе всей жизни Марины, заменяя ей близкую подругу и мать, когда к тому была потребность. Марина могла звонить ей раз в месяц, а могла и каждый день – графика не имелось.
– Привет, – послышался веселый женский голос, – как жизнь молодая?
– Ты старше меня всего на девять лет, неужели ты считаешь себя старухой?
В трубке рассмеялись, но смех этот сразу прервался.
– Что-то мне голос твой не нравится. Что случилось уже?
– Так… знаешь, вообще много чего, но…
– Много чего, говоришь? Давай-ка в таком случае по порядку.
– Тебе удобно разговаривать?
– Со своей племянницей? Всегда удобно! Рассказывай.
Пожалуй, тетя была единственным человеком, при общении с которым Марине приходилось разговаривать целыми текстами, да и вообще – подчистую высказываться, вываливая все, что накопилось внутри.
– Все началось еще с утра. Отец отчего-то был не в духе, ну и, слово за слово, в общем, обычная история. Ты мне не дочь, пошла вон.
– Ох, Леня… Ну, ты же знаешь его. Перебесится.
– Мне идти некуда, – напомнила Марина.
– Переночуй у друзей – пусть поволнуется. Сам потом прибежит с распростертыми. Всю свою военную часть на ноги поставит и отправит
