Читаем без скачивания Лошадь в городе - Жан Пелегри

Этой минуты я, мосье, никогда не забуду, она мне часто снилась в моей камере. Будто я стою у двери с надписью «Архив», держась за ручку, а напротив меня Альбер, и я зову ее, зову: «Элиана, Элиана!» Но сколько я ни кричу, она сидит там, склонив голову над своим столом, освещенная маленькой лампочкой, и не слышит, не отвечает — точно умерла, точно ее убило молнией. Точно я снова потерял ее, во второй раз. И тут я, мосье, просыпаюсь в своей камере и снова пытаюсь увидеть ее, позвать.

— Кто-нибудь на заводе знал, что вы встречаетесь?

Ежедневно, в полдень, мы встречались в подвале, под заводскими стенами, под машинами. Мы находили друг друга. Чтобы поговорить, позавтракать вместе. Хлеб, яйцо, яблоко. Здесь, среди полок, при свете маленькой лампы мы были совершенно одни, мосье, и нам было так хорошо, что нередко мы оба воображали, будто мы на привале, где-то далеко, как в фильмах, — ночь, повозки распряжены, горят костры. Нам было так хорошо, мосье, что порой, когда мы вспоминали о неизбежном пробуждении машин, о городе над нами, нам чудилось, что и мы тоже ждем налета бомбардировщиков, конца света.

— Полно, полно, успокойтесь. Я хочу знать одно: был ли кто-нибудь, Альбер например, в курсе? Ответьте мне.

Очень скоро, не сговариваясь, мы стали встречаться после работы, на улице. Около решетки метро. Я ждал ее, читая газету, в гуще людей, машин, время от времени отрываясь от всех этих слов и оглядывая перекресток, уличные часы, мокрый тротуар. Я шептал про себя: «Элиана, Элиана» — и почти всегда, точно услышав меня, она возникала из темноты, из дождя, выходила на свет фонарей. Перекинувшись несколькими приветливыми словами с продавщицей газет, она подходила ко мне. И тут, мосье, все преображалось, все кругом делалось каким-то милым. Она брала меня под руку, и мы шли куда глаза глядят, не выбирая улиц, мы брели, притрагиваясь к стволам деревьев, присматриваясь ко всему кругом, к каждому кафе, к каждому магазину, точно собирались все купить, все съесть. Время от времени мы переходили на другую сторону, лавируя среди машин, и они не делали нам ничего дурного. Мы стукались об их крылья, о теплые радиаторы, о зажженные подфарники. «Может, и у нас когда-нибудь будет машина», — говорила Элиана.

— Вы никуда не заходили, чтобы перекусить?

Мы шли. И дальше, на темных улицах, где почти не было фонарей, видели другие машины, которые стояли под деревьями, их были сотни. Через заднее стекло мы разглядывали какой-нибудь талисман, куколку, перчатки, очки, книгу. Машины стояли под ветвями так спокойно, мосье, так спокойно, что мне иногда чудилось, будто их составили в большой сарай, в ангар, как плуги или телеги.

— Короче говоря, она стала вашей подружкой?

Я отвел ее на мост, где впервые увидел. Вода блестела во мраке. Мы глядели, как она струится, бежит, и тут все решилась, навсегда. Пока вода куда-то убегала, я нашел руку Элианы. Там, где она пряталась. В теплом рукаве пальто. И в эту минуту, мосье, я ощутил, что город во мне стихает, — удовлетворенный, выздоровевший. Мы разговаривали в темноте. Я рассказал, как ее искал. Повсюду. «Ты искал именно меня?» Я ответил, да, тебя, твой капюшон, твои очки. Потом мы, кажется, глядели на город, на огни, на большую железную Башню. Высоко в небе мерцал ее маяк, и она была похожа на огромного сторожа с лампой в руке. Элиана меня поцеловала, и мы опять смотрели, как течет вода, отсвечивает, отражает звезды. Как она неторопливо бежит куда-то под нашими ногами. Точно отправляется в путешествие.

VIII

— Вы по-прежнему собирались уехать домой?

Я проводил ее пешком до дому. Путь был долгий. Она жила в восточной части города. Мы шли мимо перекрестков, площадей, по-деревенски тихих, шагали по тротуарам между рядами машин и мусорных ящиков, по улицам, которые сверкали огнями, и по другим, едва освещенным, где иногда пробегала кошка. В одном месте Элиана показала мне по схеме метро пройденный путь и ту улицу, куда мы направлялись. «Это вот здесь, возле Порт-де-Лила», — и я увидел ее руку, два пальца, расчистившие наперед все повороты, весь путь, который предстояло нам проделать вдвоем среди этой ночи. Мы прошли мимо женской тюрьмы за высоким забором, и сразу, за тем же забором, показались деревья большого кладбища.

— Пер-Лашез?

Название меня позабавило. Миновав кладбище, мы повернули направо и пошли вверх по первой улице, под деревьями, которые смыкались над головами, как крыша; такие же деревья были за перекрестком, на улице Гамбетта. Мне казалось, что ее два пальца все еще указывают нам дорогу — туда, вверх, к Порт-де-Лила, к тому месту, где она жила: почти на самой вершине холма. Над винной лавкой. Напротив, за забором, похожим на ограду кладбища, я увидел небольшой заводик. Его труба мне сразу напомнила другой завод, приспособленный под общежитие. И тут, мосье, она взяла меня за руку и сказала: «Пойдем!»

Мы осторожно прокрались по лестнице, стараясь, чтобы нас не услышали, точно все еще была война, и вскоре оказались наедине, в ее комнате с закрытыми окнами. Сквозь них проникал розовый свет магазина. Когда его погасили, мы остались в темноте. Наверху. И только иногда по улице проходила машина с зажженными фарами.

— Прекрасно. Вот вы и у нее. Вы ее любовник.

IX

Как вы думаете, мосье, можно все изменить, начать сначала? Считаете ли вы, что человек может так поступить, имеет на это право? Я — с Элианой — поверил в это сразу, в ту самую ночь. Я сразу забыл обо всем — о метро, о гостинице, о соседе. Сразу, мосье. Мне показалось, что я перенесся с ней в другой край, покойный, как луг. Но тут же, назавтра рано утром, мне пришлось с ней расстаться, чтобы меня не заметили.

— Действительно, в деле значится, что жилье, которое она занимала по улице Сюрмелен, было записано на имя ее дяди.

Я расстался с ней, но шли-то мы в одно место, на завод. Вот почему, мосье, бредя в темноте, я думал, что мы идем туда разными путями, с разных сторон, как будто нас все еще что-то разделяет. Добравшись до вершины холма, я стал ждать автобуса, на который она велела мне сесть, и заметил в тумане автостраду с ее неподвижными огнями. Издалека, сам не знаю почему, она напомнила мне дорогу, которая идет вокруг тюрьмы. Но потом, увидев в глубине улицы Элиану, подходившую к большим заводским воротам, увидев, как она вышагивает, быстро, точно солдатик, я вдруг ощутил такую радость, что у меня все вылетело из головы и осталось одно: «Она моя». И ничего другого. Я спрятался в толпе и твердил про себя эти слова, следя издали за ее юбкой, за ее волосами.

— Не станете же вы утверждать, что успели ее полюбить.

В глубине двора она обернулась, чтобы улыбнуться мне из-под своего капюшона. А я через другую дверь пошел к Альберу, который сворачивал самокрутку, и здесь, возле ящиков, стал ждать полудня, подвала, яблока. Потом я ждал конца рабочего дня, лестницы метро, газеты, а Альбер тем временем раздумывал, на какую лошадь поставить. Может, на Парижскую Жизнь, согласен ли я? Я сказал: ладно, давай. «А чего ты смеешься?» Я ответил, что просто так, не представляю себе свою лошадь с таким именем. У него был удивленный вид: «У тебя, что, есть лошадь?» Я ответил: да, там. Всего одна. В это время сирена прогудела конец работы. У метро Элиана опять была со мной, продавщица газет зажигала свою лампу, укрепленную на синей четвертной бутыли. Элиана сразу около продавщицы взяла меня за руку.

— Вы жили по-прежнему в той же гостинице?

Да, по-прежнему, и так продолжалось по меньшей мере неделю. Каждый вечер я, словно получив увольнительную, шел к ней и оставался на всю ночь, и каждый вечер мы все углублялись в новую страну. Она рассказывала мне о деревьях, о лугах, о бидонах с молоком, а я ей — о горах, о скалах. Но в конце следующей недели, в субботу, нам не удалось остаться у нее. Сосед уведомил дядю. Тот приехал и запретил. Тогда, на следующий день, мы попытались переночевать у меня в гостинице. Но и тут, мосье, управляющий увидел нас через застекленную дверь и задержал на лестнице. «Принимать посетителей в комнатах запрещено», — сказал он нам по-военному. И мы, сконфуженные, спустились с нашей четвертой ступеньки и ушли, точно его указующий палец гнал нас вон.

— Таков порядок.

Спасла положение Элиана. Сделав несколько шагов по улице, она вдруг остановилась около скамейки и расхохоталась. Я спросил, чего она смеется. Она ответила: «Ну и вид у тебя!» И мне стало смешно. Я сказал ей, что, оказывается, даже тут, в городе, у каждого есть отец, который за ним присматривает, и мы пошли дальше, взявшись за руки, и долго гуляли, потому что погода была хорошая. Небо было синее, как бутыль продавщицы газет.

Потом я проводил ее до дому. Город опять словно встал между нами, и мне пришлось вернуться к себе на метро. Под дверью лежало письмо. Второе письмо от сына. Он писал, что получил маленькую синюю машину, которую я ему послал. Она хорошо ездит, хорошо разворачивается, хорошо зажигает фары, он доволен. Читая письмо, я на мгновение увидел, как он пишет. Как он пишет в тетради, за кухонным столом. Лицо у него было немножко грустное: казалось, он что-то ищет, какой-то трудный ответ. А потом вдруг все — тетрадь, стол, шорох пера по бумаге, — все исчезло, точно дымом заволокло. Внизу в комнате управляющего был включен телевизор, и звуки музыки прерывались выкриками, разговором, о чем-то шел спор. Все время повторялось одно слово — биржа, Парижская биржа. Кто-то, кажется, рассказывал, как там все делается. В заключение опять заиграла музыка, еще громче. Словно въехал король.