Читаем без скачивания Багратион - Сергей Голубов

Сен-При провел рукой по своему бледному тонкому лицу. И на лицо легла грустная тень. Прекрасные глаза его, потемнев, тоже сделались грустными.

— Наш главнокомандующий, — начал он, — неподражаем в своих мгновенных вдохновениях. Он храбр в битвах, хладнокровен в опасности, необычайно распорядителен, тверд в ведении дела. Но…

— Но?

— Видите ли… Князь Багратион провел бурную и рассеянную молодость. Ему некогда было учиться. Он овладел военным искусством на опыте. А так как опыт часто противоречит книжным доводам кабинетной науки, князь своеобразно отличается от множества других военачальников. В этом отчасти причина его магического влияния на умы таких образованных генералов, как, например, Раевский. Они идут за ним совершенно слепо. Je le leur disais bien. Mais ils n'ont pas vouli suirve mes conseils, et bien les voila punis![13]

— Вы правы. Князь упустил Минск. Государь очень опасается, что подобные промахи будут повторяться. Его величество находит, что недостаток военного образования и общей учености обезоруживает князя перед лицом великолепной стратегии Бонапарта…

— Бонапарта — да. Но, к нашему счастью, с Наполеоном нет ни Массены, ни Мармона, ни Ланна, ни Журдана, ни Сульта, ни Ожеро. Один из этих блистательных полководцев командует Домом инвалидов в Париже. На челе другого уже горит иудина печать измены. А прочие исполняют обязанности дядек при тупоумных братьях гения. В Россию пришли Мюрат, Ней, Даву… Это первоклассные таланты. Однако кто из них ученее Багратиона? Я хочу вас просить, дорогой полковник, вручить государю мое письмо. Я изложил в нем как эти соображения, так и многие другие, в сущность которых его величество, несомненно, посвятит вас. Я счастлив доверием государя, но удручен тягостью моей двойственной роли здесь, при князе Багратионе. Я так ненавижу Наполеона, что с невольной горячностью присоединяюсь к самым решительным порывам князя. И все же никак не могу завоевать его сочувствия. Он видит во мне прежде всего наблюдающее око, — это его раздражает. Я для него человек, лишенный родины, и он не хочет понять, что уже около двадцати лет назад я заменил потерянную родину долгом присяги и чести…

Голос Сен-При прерывался от волнения:

— Я очень хочу чувствовать себя русским. Скажу без похвальбы: мне удается это. И что же? Князь постоянно возвращает меня на какое-то неопределенное и крайне неудобное место. Боюсь, что я никогда не сумею победить его предубеждение…

— Вероятно, ваше сиятельство, намереваетесь просить государя о переводе в Первую армию?

— Нет. Генерал Барклай еще менее радовал бы меня как начальник. Кстати: он так же мало посвящен в планы государя, как и мой главнокомандующий?

— Он посвящен больше. Но, конечно, тоже не полностью. Идея отступления Первой армии в укрепленный Дрисский лагерь принадлежит исключительно его величеству, и генерал Барклай — всего лишь точный исполнитель…

— Тьфу, пропасть! — раздался за дверью громкий голос Багратиона. — Да куда же делся граф? Что? С государевым флигель-адъютантом? А ты не во сне видел, душа?

Сен-При и приезжий полковник вскочили с мест. Граф испуганно поджал губы и бросился отодвигать скамейку от двери. Полковник одернул сюртук и поправил аксельбант.

Глава шестая

Командир седьмого корпуса генерал-лейтенант Раевский был слегка глуховат и поэтому ужасно не любил так называемых военных советов. Кроме того, столько раз случалось ему в них участвовать, принимать вместе с другими участниками общие решения и потом видеть, как все совершается иначе, что он привык время, затраченное на эти словопрения, считать просто потерянным. Особенно не нравились ему военные советы в присутствии царских посланцев, — таков именно был сегодняшний. Здесь дело положительно отступало на задний план. Зато сложно развертывалась утомительная игра людского самолюбия. И Раевский заранее знал, как сгруппируются интересы, и какие образуются лагери, и из каких соображений каждый участник совета будет говорить то или иное. К главнокомандующему примкнут донской атаман Платов по слепому доверию, и он, Раевский, — по убеждению в превосходстве смелой и самостоятельной военной мысли над робкой и малодушной. Государев посланец будет молчать, наблюдая. Но то, за чем он прислан, выскажет как бы от себя Сен-При. А к нему по дружбе и общим придворным привычкам присоединится начальник сводной гренадерской дивизии граф Воронцов. Шеф ахтырских гусар Васильчиков беспомощно повиснет в воздухе. Всего труднее будет Багратиону из-за его горячности. А тяжелее всего ему, Раевскому, — от глухоты и досадливых чувств.

Николай Николаевич сидел возле князя, подперев кулаком большую курчавую голову. В лице и во всей невысокой и стройной фигуре, в движениях и даже в неподвижности его можно было легко заметить нечто такое, от чего благородство и ум этого человека казались несомненными. Вот он повернулся к Багратиону, взглянул на Воронцова, опустил голову и задумался, — просто и открыто, с достоинством, без малейшей позы, точно взял и подчеркнул какую-то свою мысль. Но вместе с тем заметны были в Раевском и усталость, и холодность, и даже, пожалуй, равнодушие. Такие люди очень часто возбуждают великие ожидания, но оправдывают их далеко не всегда.

— Вашему сиятельству предлагается план решительный, но вместе и осторожный, — вкрадчиво говорил Сен-При, — он прямо вытекает из положения, в коем мы находимся. Будучи отрезаны от Первой армии, мы, однако, без особых затруднений можем еще сосредоточить все наши части в Несвиже. Пользуясь природными условиями местности, а также старинными замковыми постройками князей Радзивиллов, нам легко будет там закрепиться и выжидать неприятеля не на открытой позиции, но в укрепленном лагере, наподобие Дрисского, куда Первая армия идет…

Багратион слушал с недовольным, почти сердитым видом.

— Не годится, — твердо произнес он.

Потом, вспомнив, что предложение Сен-При, по всей вероятности, есть один из планов императора, что привез его флигель-адъютант, что главнокомандующий, по обыкновению, отстранен от своей естественной роли довольно оскорбительным приемом, он проговорил еще тверже:

— Нет, не годится! Несвиж на дальнейшем пути армии нашей и впрямь лежать может. Но сидеть там и ждать, покамест неприятель пожалует, когда ничто не мешает ему мимо пройти, — дурно задумано. Это все — натуральный ход ошибок, одна за другой с первого дня войны начатых. Да и до войны еще в том промах был, что растыкали нас по границе, как шашки на доске. И стояли мы так, разиня рот. Знаю, в чем цель была: хотели тонкой линией кордонов перехватить все три пути, возможные для наступления Бонапартова, — и от Тильзита на Петербург, и от Ковна на Москву, и от Гродна на Москву же. А того в разум не взяли, что перехватить тонкой линией кордонов операционные направления еще никак не означает, что они уже и перерезаны. Нет! Это означает другое: взяли и подставили свои силы частями под удар. И притом вообразили, что пойдет Наполеон обязательно на Первую армию. Нашей же назначили действовать ему во фланг, а генералу Тормасову с Третьей армией во фланг тем войскам, кои пойдут на Вторую. Ах, умно! Но каналья Бонапарт двинулся сразу и против Первой армии, и против Второй. Тогда — с перепугу, что ли? — некий придворный чумичка и методик, из тех, о коих Суворов «гадкие проектеры» говаривал, приказал нам бежать…

Выговорив эти дерзкие слова, Багратион гордо вскинул голову и оглядел смущенные лица сидевших кругом генералов.

— Методик приказал — и побежали. Куда? Никто не знал толком. Эх, жаль! Слезы кипят! Июня шестнадцатого начал я отступление на Минск и расчет имел к двадцать пятому там быть. Хорошо! Очень! Однако восемнадцатого — в Зельве вы, полковник, доставили мне именное его величества повеление следовать через Новогрудок и Вилейку на Свенцяны. Тут только я, главнокомандующий армией, известился о том, что за благо признано против главного направления войск Бонапартовых Первой и Второй армиям соединиться и сосредоточиться. Где? Оказывается, пиво[14] для общих операций в Свецянах выбрано. Славно! Добрался я до Немана. И уж совсем было переправился, да счастью несчастье помогло — мост попортился. Задержка, богу благодарение! Узнаю двадцать третьего, что государь и министр — в Свенцянах, и пиво — между небом и землей. Тем часом перерезал Даву дорогу на Витебск, остались мне леса и пути непроходимые. Что делать? Снова решил я двигаться к Минску. А дни потеряны. Кто вернет их? Никто. Узнаю, что грозные силы французские мчатся к Минску. И опередить их теперь уж никак невозможно мне, — сорван марш мой короткий, и опоздал я безвозвратно. Разбить французов у Минска и прорваться напрямик к Первой армии? Думал. Но людей множество и обозы потерять не хотел. Вот и нашелся я тогда — повернул на Мир и Кайданов, чтобы и от Даву уйти, и честное соединение с Первой армией, как то свыше повелено, из предмета не выпустить. Приказываю Матвею Иванычу[15] снова на левый берег Немана у Николаева перескочить и движение мое прикрывать обманным видом. Расчет у меня: узнав про ложную переправу мою у Николаева, попробуют французы отрезать меня от Первой армии и для того сломают направление свое на Минск, а я тем временем к Минску подоспею и прорвусь… Уф!